Лимб (СИ) - "Ремаркова дочь"

Глаза закрывались.

Малфой был с ней, чтобы разбудить её эмоции или потому, что она разбудила его?

Перед глазами сухо мелькали все их встречи. Глупая дурочка. Ей давно следовало догадаться. Пазл так легко складывался. Только, очевидно, не для таких повернутых, как она.

Обучение на Тибете.

«Я изучал особый уровень легилименции, позволяющий работать с травматичными воспоминаниями».

Он ведь даже не скрывал от неё ничего, словно подталкивал её к истине. Только вот ей не нужна была истина. Ей был нужен он. И она получила его. Самая сладкая конфета оказалась горьким лекарством. И оно разъедало её нутро стальными остриями, горящими в огне. Жуткий вакуум вокруг, который не переставал давить своей неподвижностью.

Она любит его?

Потому что это всё, что имеет значение. Потому что она не знает, что чувствует он. Едва ли секс входил в её лечебную программу. Тогда зачем?

Ответы на эти вопросы может дать он сам. Только вот она не хочет спрашивать.

Шесть лет.

Она прожила здесь шесть лет. В другом мире. Ложно-безопасном вместо сложно-опасного. Она хочет вернуться в реальность? И даже если так, вернись она, куда деть это?

Гермиона перекатилась на бок, прижав колени к груди, и приложила руку к сердцу. Куда деть её — дыру внутри размером с Бога, такую незаметную, такую черную, что в неё засосало все, что было дорого.

Больше, чем Гермиона смогла вынести.

Какой-то дешево-слезливый поток сознания. Ответов на вопросы нет, только это бесконечное ничего вокруг и внутри.

Вернуться туда? К Гарри? К Малфою? Ко всем Уизли?

Ей вдруг вспомнились теплые вечера в Норе, разговоры с Джинни по вечерам перед окном спальни. Посиделки у Черного озера с Невиллом, его рассказы о тысячелистниках. Чудные редиски в ушах Полумны, её босые ноги. Мамин вишневый заливной пирог, папина привычка пить чай в одиночестве, смотря в окно. Их совместная игра на фортепиано с Рональдом на Площади Гриммо, тепло руки Гарри в ночь на Сочельник на кладбище у его родителей.

Малфой, доедающий сладкую вату в парке, усмехающийся своими редко теплыми искрами в глазах.

Туман в голове как будто становился гуще, но тело определенно больше не клонило в сон. Что же будет, если заснуть?

Гермиона тряхнула головой, отгоняя наваждение. Она догадывалась, что будет. Её сознание потухнет. Вероятно, навсегда.

Малфой проделал большую работу, чертов специалист.

Ведь она слышала той ночью его разговор с Гарри. Теперь-то Гермиона понимала, что они говорили о ней. Она чувствовала запахи, формировала такую яркую и точную реальность для них двоих, а значит, определенные отделы ее мозга работали верно.

Она может выбраться, не так ли? Ей нужно просто постараться найти выход из собственной «комнаты безопасности». Она справится с этим, она должна хотя бы попытаться вернуться к друзьям. Ей есть за что бороться, правда?

Гермиона стала оглядываться в попытках найти дверь или, может быть, какой-то коридор. Разве в книжках всё не так? «Иди на свет» или что-то в этом роде.

Гермиона задушенно выдохнула, но не услышала звука. Это не было как в фильме. И в книгах о таком не писали. Она обернулась к стенам, которые, казалось, не были осязаемыми, и тем не менее, их она почувствовала, когда провела рукой. Что-то мягкое, ненастоящее. Вот, значит, каков её мозг изнутри. Она провела рукой вверх, но стена была без единого изъяна.

Тогда Гермиона опустилась на колени к пустоте пола. Создавалось ощущение парения в воздухе, но, конечно, никакого страха в «комнате безопасности» ее сознание не выдавало. Она ударила по полу, но рука лишь плавно замедлилась.

Никакой отдачи.

— Ну же! — в отчаянии попыталась выкрикнуть Гермиона, но ни звука не произвела.

Она помнила эту привычку успокаивать себя разговорами вслух еще с первого курса. Возможно, она никогда не была достаточно нормальной для любого из миров. В итоге, когда маггловский мир ее отверг, а магический так и не принял, она просто создала свой, где и проживала абсолютно спокойно и бесчувственно все эти шесть лет до прихода Малфоя.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Ей нужно вернуться хотя бы для того, чтобы проклясть этого негодяя на ближайшие сто лет. А еще — чтобы снова увидеть его глаза. Чтобы он хотя бы еще один раз коснулся ее волос, как тогда в палате.

Ей нужно попытаться выбраться отсюда.

Гермиона попыталась подпрыгнуть, но потолка не было, полная бездна над ней, словно она находилась на большой глубине в ночном океане.

Опершись на стену, Гермиона двинулась вперед в попытке найти конец комнаты, но его не было. Гермиона не знала, сколько она шла вперед. Несколько минут или несколько часов. Она сбилась на счете в восемь тысяч пятьсот три шага. Тогда она просто осела к стене, надеясь отдышаться и выработать дальнейший план действий.

Вот только выбора практически не было.

Не сдаваться казалось хорошей идеей, только мало выполнимой. Она закрыла глаза и запела детскую колыбельную, которую мама в детстве пела ей, чтоб успокоить.

И хотя ее тело словно не было подвержено никаким внешним и внутренним воздействиям, внутри нее нарастало отчаяние.

Особенно страшно было петь, не слыша ни единого звука. Словно она оглохла. Лучше бы ей снова было холодно, как в палате, или страшно, как в Поместье, но только не никак. Только идущий на смерть знает это чувство — когда всё что угодно лучше, чем совсем ничего. Отчаяние заполняло ее до краев. Она ведь даже не успела никому из них сказать, как они дороги ей.

«Ты всегда был мне братом, которого у меня не было, Гарри, я не жалею, что пошла за тобой».

«Ты так много раз не давал мне падать духом, Рон, я восхищаюсь твоей любовью к жизни».

«Джин, я всегда ценила твою дружбу, ты была единственной моей подругой».

«Драко, я ни о чем не жалею. Я никогда об этом не пожалею».

«Мама, папа, я всегда буду любить вас. Простите».

Душа плакала и умирала внутри. Говорят, смерть — дело одинокое. Сейчас Гермиона понимала, что она еще и чертовски медленная. Ежесекундно сдирающая с тебя последние жизненные силы. Сжирающая тебя до основания.

Беззвучное крещендо бессилия.

Она кричала, и ни звука не выходило у неё изо рта. Тогда она начала биться рукой о стены, но ни единого шороха, движения или вибрации не возникло вокруг неё. Это убивало.

Хоть что-то. Пожалуйста, хоть что-то.

Она вцепилась в волосы и замотала головой так отчаянно, что если бы она была в реальности, то у неё бы закружилась голова.

Слёзы должны были задушить ее, но не удавалось ни кричать, ни плакать.

Она прижала свои руки к губам и вонзилась зубами в кожу до крови, раздирая её на запястье до самых сухожилий. Ни одной вспышки боли.

Она с остервенением размазывала кровь по безупречной стене ее кошмара, чтобы лишить атмосферу этого проклятого белого света.

«Вернись ко мне, если я тебе нужен».

«Вернись ко мне, если я тебе нужен».

Слова Драко не выходили у неё из головы, но она не могла даже произнести их вслух, чтобы убедить себя в их правдивости: тишина отбирала у нее даже это, сдирала с неё кожу слой за слоем и беззвучно трещала по швам.

«Давай же, Грейнджер, через трещины в нас проникает свет» — почти потухшим отголоском прозвучали его недавние слова.

«Свет убивает, Малфой!» — хотелось ей закричать ему в ответ. Вокруг было так много света, и ни одного выхода.

Слабая.

Какая же она слабая.

Нет. Нельзя сдаваться.

Гермиона снова ударила окровавленными руками по стене в надежде разбить стены собственных иллюзий, но они были слишком сильны. Проклятый лимб никогда не выпустит ее. Не позволит ей жить в любом из миров, не даст умереть. Она заперта внутри своего гениального мозга.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Она начала биться головой о мягкую обивку в надежде убить себя или сломать границы сознания, но она во всем была лучшей.

Ее безумие нерушимо.

Ее безумие бесконечно.

Она упала на пол, подтянув к груди колени, и беззвучно завыла.

Ничего страшного.