Ермак. Князь сибирский - Сергей Егорович Михеенков

– Рад был с тобой, атаман, словом перемолвиться. Сымай саблю, оставь за воротами пистоли и один, без батожников, входи. А скоп твой в крепость я не пущу. Пускай молятся у стены.

– Нет, Иван, благодарствую за честь, а только без товарищей к Троице я не пойду. Помолюсь и я у стены. Она тоже православной кровью полита, а стало быть, тоже не без святости.

Казаки зароптали. Но атаманы прекратили ропот, первыми опустились на колени и стали читать молитвы. Старец Илларион, которого казаки по-семейному звали Ларюшкой, извлёк из-под одежд, никак не похожих ни на монашеские, ни даже на поповские, большой серебряный крест и, всем своим видом стараясь соответствовать торжеству наступившей минуты, поднял его над войском и таким же торжественным басом, отделяя каждое слово, стал произносить:

– Пречисте, нескверне, безначальне, невидиме, непостижиме, неизследиме, непременне, непобедиме, неизчетне, незлобиве Господи, един имеяй безсмертие, во свете живый неприступном… Пресвятая Троице, помилуй нас. Господи, очисти грехи наша. Владыко, прости беззакония наша. Святый, посети и исцели немощи наша, имене Твоего ради. Господи, помилуй…

Вверху, на стене, топталось уже много народу. Там какое-то время негромко переговаривались, потом затихли, сдёрнули шапки и тоже встали на колени. Молились долго, пока старец Илларион не дочитал коленопреклоненную Троицкую молитву. Когда казаки встали и, обмахнув шапками колени, побрели к стругам, Ермак о чём-то переговорил с атаманами и крикнул стоявшим вверху у пушки:

– Православные! Казаки волят вклад сделать. Опускайте туес.

Стрелецкого голову Ивана Глухова окликать он больше не стал – много чести.

Вскоре сверху загремел, заскрёб по щелястым брёвнам сруба берестяной короб. Казаки его поймали, утвердили на плоском камне. И полетели в короб монеты, серебряные безделушки и даже золотые украшения – на благоустроение Иоанно-Предтеченского монастыря и Троицкой церкви, в которой во время Казанской войны горячо молился и просил победы сам государь. Ермак положил в берестяной короб свою толику и перекрестился, дёрнул за верёвку, и берестяная посудина, заметно отяжелевшая, оторвалась от камня и полезла вверх, всё так же задевая сухие брёвна крепостного сруба.

К своему стругу Ермак шёл рядом со старцем. Тот тоже хмурился. Раза два они останавливались, поворачивались к свияжской стене и воротам с горящим над ними образком, крестились размашисто, как крестятся в поле, на просторе. В третий раз останавливаться не стали, а только оглянулись у самой воды, где колыхались, глухо стукаясь бортами, челны. Плоты с конями только-только начали подходить, и им замахали руками, закричали, чтобы не причаливали, а шли себе дальше.

Ларюшка пристегнул на пояс свою саблю, это был тяжёлый, аккурат под его могучее плечо, турецкий клыч, и негромко, не для посторонних ушей, заговорил с атаманом:

– Вот так, Тимофеич, и будет с нами разговаривать наш государь-батюшка. Со стены да через запертые ворота.

Ермак ничего не ответил, промолчал. Сперва подумал: и правильно поступили, что не открыли ворота, пусти такой скоп, обвешанный саблями да кинжалами, в крепость… Да ведь оружие все сняли, в одних чистых рубахах остались, но к Троице их всё же не пустили, дали понять, что рылом не вышли… А мы ему – серебро вверх… на верёвке…

Все эти дни и недели, пока отряд по рекам и переволокам двигался к Волге, а теперь, когда уже дошли до своего казацкого моря, Ермак думал об одном: как, какими словами сказать товарищам, что теперь должны они сослужить государю ещё одну службу? Что ответят они, его верные братья, когда он, государь, пусть и не сам, но через своих верных слуг затворил им дорогу к Святой Троице? Затворил посреди дороги, которую он же им и определил… Ермак чувствовал, что казаки уже догадываются, что их атаман что-то утаивает от них и что наступит час, когда товарищество потребует правды, ибо судьба каждого из них, пока не окончился поход, находится в его руке. Вон и старинушка Илларион неспроста заговорил о запертых воротах.

Лукава Москва. Коварна. На благодарность скупа. И благодарность её коротка, и чем сгоряча сегодня пожалует, завтра из рук, гляди, и выдернет. Но и тому радуйся: лишь бы не вместе с головой. Но то надо понимать, размышлял атаман, что Иван Московский государство строит, в таком деле вольностям не место. А который, пусть даже и ближний боярин, сблядовал, так и голову того на плаху. Не воруй, не потакай литве, ливонам да ляхам. Ведь и он, Ермак, не одного такого, вольного, в мешке с песком опустил на дно Днепра, Оки и Дона. Станица послушна, когда атаман в чести и никому, даже ближним, потачки не даёт.

И всё же лукава Москва, и особо полагаться на её посулы не следует. Да и доверие товарищей тоже не бесконечно. И на той дороге, на которую ты ступил, Ермак Тимофеевич, оступиться нельзя.

Такими мыслями заклинал себя атаман.

Ещё когда шли Окой, казаки заметили, что по берегам стало больше дозоров. Что ни курган, то костерок горит, а вокруг него два-три человека при саблях. А то разъезд вдруг вынырнет из густых верболоз на золотистое мелководье и, не напоив коней, по невидимому знаку старшего, резко повернёт вверх и помчится бечевой[32] тропой и пропадёт в пойме. Это царские люди, которые несут службу по берегу. На Волге таких дозоров было куда больше. Поэтому о появлении казаков в окрестных городах и городках, откуда и снаряжались эти дозоры, знали заранее.

И всё же, приближаясь к Свияжскому острову-крепости, Ермак предпринял некоторые предупредительные действия. Приказал казаку Фемке и четверым другим, назначенным ему в помощь, как только струги начнут причаливать к берегу, незаметно, насколько это возможно, обежать на лёгком челне остров вдоль дальнего берега и гнать во всю прыть по течению в сторону Казани.

Как в воду глядел атаман: вскоре Фемка и казаки заметили такой же лёгкий чёлн, отплывший, как видно, из Свияжска с донесением в Казанскую крепость.

– Нажми, ребята! Атаман по серебряному сулил!

Нажали. И вскоре начали настигать свияжский чёлн. Когда стали приближаться, над головами сидевших за вёслами стрельцов раскрылось сизое облачко и бахнул выстрел. Пуля шлёпнулась в воду под самым носом казачьего судёнышка.

– Ах ты, басурманин! – выругался Фемка, выдернул из налучи лук и длинную стрелу. Но, прежде чем пустить её, крикнул сгорбившимся над вёслами стрельцам: – Поворачивай к своей крепости! Никто вас там не тронет! А не то!..

Две стрелы, догоняя одна другую, описали заданную дугу и ударили в стрелецкие вёсла. Чёлн сразу потерял ход и послушно начал поворачивать.

– Вот и ладно, ребята! – крикнул стрельцам Фемка.

Казань миновали, когда уже стемнело. День провели в устьях одного из притоков