Невероятная очевидность чуда - Татьяна Александровна Алюшина

– Что случилось?! – всматривался он тревожно в лицо морщившейся от боли девушки.

– Я забыла про эту чертову старую балку и хряснулась о нее лбом со всей дури! – пожаловалась, как обиженная маленькая девочка, на ударившую ее предательскую балку Ева.

– Дай посмотрю! – распорядился Орловский, от испуга за нее перейдя на ты, осторожно убирая девичью ладошку ото лба.

– Больно, – призналась Ева, тревожно наблюдая за выражением мужского лица, пока тот рассматривал последствия ее ушиба. – Аж искры из глаз сыпанули.

– Сотрясение? – спросил Павел у нее. – Голова болит, кружится?

– Да фиг ли, не знаю пока, – пожала она плечами.

– Крови нет, шишак будет наверняка, надо срочно приложить лед, – перечислял то, что видит, Орловский, а потом словно облегченно выдохнул напряжение и испуг за нее, подытожив свои наблюдения: – Вот и все.

Наклонился и поцеловал Еву в ушибленное место, «залипнув» на пару мгновений губами на ее пострадавшем лбу. И Ева замерла в его объятиях, как застуканная лисой мышка.

Но в следующее мгновение он, перехватив поудобней, поменял положение девушки в своих руках, прижал к себе покрепче и поцеловал в губы…

«Вот и все, как он и сказал», – только и успела подумать последней, более-менее еще осознанной мыслью Ева.

А дальше она думать уже не могла, перескочив без всякого плавного перехода от рационального осмысления действительности в область чувств, полностью растворяясь в эмоциях и фантастических ощущениях.

От этого шалого, сумасшедшего поцелуя их обоих накрыло какой-то – фух-х-х-х… – волной мощного, горячечного и нестерпимого желания, словно они ждали этого поцелуя, этих объятий долгие годы, предвкушая, предчувствуя и заранее зная, насколько они будут ошеломляющими и обжигающе возбуждающими…

Так, может, и знали? Может, и ждали…

Им никуда не требовалось идти, пытаясь как-то соображать по дороге, что надо передвигаться, или просто падать на пол, при этом не размыкая объятий, потому что это было просто невозможно – огромный удобный диван лежал прямо под их коленями, словно только их и ждал, настолько вовремя и удачно он оказался на своем месте.

И ура, и повезло…

И… и они тонули, улетали куда-то в невероятном, жарком поцелуе, распалившем обоих до изменения сознания, когда буквально все: каждое движение, каждая ласка, каждый вздох, взгляд и прикосновение, – поднимало их все выше и выше в чувственном восторге, и уже звенел нетерпением каждый нерв, каждая жилочка, требуя соединиться и выскочить наконец туда…

И когда Павел одним мощным движением соединил их тела, оба испытали столь мощный всплеск новых ощущений и чувств, что замерли на несколько мгновений, глядя в глаза друг другу, делясь и обмениваясь эмоциями и переживаниями без всяких слов, на каком-то ином уровне…

А пережив это дивное мгновение, они понеслись дальше – туда, выше и выше… практически одновременно. Павел поднял сначала Еву, глядя в ее распахнутые, восхищенные бирюзовые глаза, а через пару вздохов после ее пика отпустил и себя, устремляясь следом и догоняя ее на вершине…

– Более действенных превентивных мер профилактики простуды от переохлаждения наука еще не выявила, – через довольно продолжительное время, немного отдышавшись, с трудом выговаривая слова, не открывая глаз, проговорила Ева. – Это я тебе как врач говорю.

– Угу, – согласился с данным утверждением Орловский и поцеловал макушку пристроившейся под его рукой девичьей головки, – и, как всякая профилактика, она требует курсового применения.

– Опять-таки как врач я прослежу за тем, чтобы ты прошел полный курс обязательно, – пообещала Ева.

– Я на тебя надеюсь, – усмехнулся Орловский.

Поцеловал ее в лоб, осторожно-нежно переложил ее голову со своей руки на диванную подушку и поднялся одним резким, эргономичным движением с дивана. И куда-то ушел.

А вот у Евы сил пока не нашлось даже для того, чтобы удивиться такому стремительному исчезновению мужчины. Все так же не открывая глаз, она лишь вслушивалась и отмечала про себя, как он открывает холодильник, чем-то там шебуршит, захлопывает дверцу, после чего шлепанье его босых ступней по полу стало приближаться обратно к дивану.

– Ну-ка, повернись, – распорядился Павел, помогая девушке перевернуться с боку на спину, а когда Ева, послушная его рукам, улеглась поудобней на спину, Орловский водрузил ей на лоб пакет с чем-то замороженным до состояния камня-булыжника: – Профилактика по всем нашим фронтам, – пояснил он свои действия. – А то у тебя уже синяк набухает.

– Блин, – проворчала Ева, – я про эту старую балку постоянно забываю и практически каждый раз бьюсь об нее головой. Раньше мама или бабушка напоминали, когда отправляли меня за чем-то в старый подпол, а сейчас напоминать некому, вот я…

– Ничего, там не такая уж и жесть, – уводя Еву от больной темы, заверил ее Павел.

– Угу, – саркастически хмыкнула Ева, забирая у него из руки пакет и устраивая тот поудобней на ушибе, – это пока. Остается надеяться, что вся эта красота не стечет вниз, проявившись завтра утром синяками под глазами. Вот тогда картина-то будет еще та.

Помолчала, представив себе эту самую «картину маслом», и вздохнула:

– А наливку все равно надо достать. И вообще проверить, что у меня там лежит. Я уже и не помню, причем напрочь.

– Почему ты три года здесь не была? – спросил Орловский, укладываясь на бок рядом с ней и подпирая голову согнутой рукой, чтобы видеть лицо девушки.

Ева ответила не сразу. Помолчала немного, окунувшись в какие-то свои мысли-раздумья.

– Мы все очень любили этот дом, никогда не называли его дачей, только Домом, почтительно и с большой буквы. И старались приезжать сюда при любой возможности, не на курорты какие, а именно сюда. Маме здесь было хорошо, она тут отлично восстанавливалась как физически, так и душой. Первый год ее болезни мы сюда ездили часто, ну а потом долгую дорогу мама тяжело переносила. – Ева замолчала, вздохнула поглубже и медленно выдохнула, справляясь с нахлынувшими эмоциями. – После смерти мамы я по инерции все никак не могла выйти из режима жесткой мобилизации, внутренней и физической, в которой находилась все время маминой болезни, особенно последний год. Родные приехали на похороны и потом еще месяца три постоянно кто-то был рядом, сменяя друг друга: одни уезжали, другие приезжали, а я наверстывала учебу на курсах, которую пришлось отложить.

Она снова замолчала, поелозила охлаждающим компрессом по лбу, снова вздохнула…

Внимательно следивший за ней Павел подумал, что дальше в своих откровениях Ева не двинется – слишком уж живо и слишком это глубоко личное и… конечно, больно, хоть девочка и старается не предаваться скорби и быть рациональной. Но она его удивила – пусть не распахнула