Штандарт - Лернет-Холения Александр

Он посмотрел на нас и сообщил, что Чарбинский только что продиктовал ему приказ о выступлении полка. Завтра.

— Куда? — спросил Боттенлаубен.

— Обратно за Дунай, — сказал адъютант.

— Назад? — продолжил допрос Боттенлаубен. — По чьему приказу?

— Не по чьему, — ответил Кляйн, — это решение Чарбинского.

Он, Кляйн, пытался возражать, но Чарбинский заявил, что бессмысленно оставаться на этом берегу реки, тут мы в опасности. В любом случае здесь все потеряно. Солдаты были совершенно правы, не захотев переходить Дунай, и, если вы заставите их остаться, они попросту дезертируют, и скоро может оказаться вообще невозможным перебраться на другой берег.

Тут Боттенлаубен молча надел фуражку и в два прыжка выскочил из комнаты. Он побежал к Чарбинскому, а адъютант последовал за ним. Кляйн не присутствовал при споре между гусаром и драгуном, но по неописуемой ругани, доносившейся из полковой канцелярии, заключил, что Боттенлаубен вместо того, чтобы согласиться, что полку следует отправиться за Дунай, через который его только что перевели с такими потерями, решил арестовать Чарбинского и сам возглавить остатки полка. Чарбинский кричал, что Боттенлаубен — чертов пруссак и что это не его дело. Впрочем, приказ об отступлении так и не был отдан.

На ужин Чарбинский не пришел. Позже Антон сообщил нам, что слух об отступлении и его отмене каким-то образом просочился к солдатам и рядовые клянут нас за это. Боттенлаубен немедленно захотел встретиться с ними лицом к лицу. Вооружившись как следует, Боттенлаубен, Аншютц и я вышли на улицу. Боттенлаубен оказался посреди толпы солдат.

— А ну! — закричал он. — Разойдись!

Люди начали расходиться.

Ночью мы спали с оружием наготове. Шум на улицах прекратился, жизнь как будто бы замерла. С рассветом большие школьные окна мягко завибрировали, а еще через некоторое время их уже буквально трясло от грохота артиллерии. Воздух в классах резонировал с этим грохотом, как если бы мы оказались внутри музыкального инструмента.

В то утро выяснилось, что некоторые солдаты все-таки дезертировали. Но большинство решили остаться. И когда мы, оставшиеся офицеры, собрались в зале после завтрака, к нам прибыла делегация солдат, сообщившая, что солдаты сформировали совет, которому офицеры должны будут подчиняться и в соответствии с решениями которого они будут отдавать приказы. Для нас советы уже не были чем-то новым и неизвестным. Мы знали о них по событиям в России. А позже и от командования нам пришел приказ сформировать солдатские советы. В результате Чарбинский, уже зная о подобных событиях в других полках, немедленно назначил себя председателем нашего солдатского совета. Некоторые офицеры — и он в их числе — полагали, что так смогут предотвратить худшие события.

Солдаты заявили нам, что уже принято решение идти через Дунай в обратную сторону. Боттенлаубен, изрыгая проклятья, отправился к ним выяснять отношения. Он грозился доказать им неправильность этого решения. Но его прогнали вон и проводили ругательствами. После этого, оставив от греха подальше оружие, но в нашем сопровождении, Боттенлаубен снова пошел разговаривать с солдатами. Он спустился в импровизированные конюшни, осмотрел лошадей. Обругал конюхов за плохое обращение с животными и дал одному из них в ухо. Солдаты не осмелились ответить ему, но сгрудились в противоположном конце помещения. Боттенлаубен крикнул, что разгонит этот их солдатский совет.

На протяжении всей перебранки Чарбинский так и не появился, чтобы помешать графу. На обеде он тоже не присутствовал, как и, по странному стечению обстоятельств, еще два офицера — Кляйн и Салаи. Кто-то сказал, что оба они присоединились к солдатскому совету и, очевидно, больше не хотели вступать в спор с Боттенлаубеном.

На улице снова зазвучал марш и появились войска. Но теперь движение было еще более беспорядочным, чем вчера, люди были рассеяны, иногда можно было увидеть и вовсе отдельно идущих безоружных солдат. Город эвакуировался, за исключением больниц, из которых нельзя было увезти раненых, непрерывно где-то возникала стрельба, и я понял, что мы остаемся не из-за отсутствия приказа, а из-за того, что приказ попросту до нас не дошел. Вопрос о том, не стоит ли нам наконец отправиться в путь, стал животрепещущим. Боттенлаубен отказался об этом говорить, но я был очень удивлен, что Чарбинский и его солдаты тоже пока оставались на месте.

Причина выяснилась во второй половине дня. Около половины пятого появился взволнованный Антон и сообщил, что солдаты готовят нам провокацию, потому что Боттенлаубен бросил вызов совету. Именно на него направлен весь их гнев. Словно в подтверждение этих слов во дворе раздался гул голосов.

— Что ж, — сказал Боттенлаубен, — похоже, вот теперь все и прояснится! Нам нельзя здесь оставаться. А они не хотят нас отпускать. Мы не должны позволить им взять над нами верх.

Мы надели шинели, фуражки и приготовили оружие. Пока Антон помогал Боттенлаубену надеть шинель, я сорвал штандарт с древка и спрятал его на груди под рубахой. Внизу раздался грохот. Открыв дверь класса, мы поняли, что солдаты уже поднимаются по лестнице. Мы заперли дверь и через комнату Боттенлаубена ретировались в следующее помещение, а оттуда в коридор. Дальше по коридору к другой лестнице и по ней вниз. Солдаты с криками гнались за нами. Выбежав из здания школы, мы вновь оказались прямиком перед ними. Аншютц немедленно дважды выстрелил в воздух. Солдаты отпрянули, но быстро пришли в себя и бросились за нами. Мы отступили обратно в школу, миновали коридор на первом этаже и свернули в одну из комнат. Это был лазарет. Раненые лежали на кое-как устроенных постелях.

Боттенлаубен, перескакивая через них, бросился к окну напротив, распахнул его и выскочил на улицу. Мы бегом последовали за ним. Впереди Боттенлаубен в своей длинной, распахнутой, развевающейся шинели, за нами — солдаты. Вдруг из одного из окон раздался выстрел. Пуля ударилась в тротуар рядом с нами, затем последовало еще три или четыре выстрела. Боттенлаубен сделал еще пару шагов, развернулся и выстрелил из своего пистолета десять раз: часть пуль попала в солдат за нами, часть — по окнам. Солдаты убрались за ворота школы, из окон больше не стреляли. Антон начал было ругаться, но я приказал ему замолчать. Мы спешно уходили прочь. Солдаты не отставали.

Но людей на улице было много: группы солдат и горожане — все бросились бежать и прятаться, когда раздались выстрелы. Мы свернули в переулок, потом на следующую улицу. Везде были телеги и люди. Крестьянские фургоны, очевидно реквизированные, груженные багажом и ранеными, двигались в том же направлении, что и мы, бронемашины с грохотом тянули пушки. Роспуск армии определенно происходил в самом городе. То и дело раздавалась беспорядочная стрельба. Дождь перестал, но улицы были еще мокрыми, по вечернему небу плыли темные облака. Было пять часов, уже смеркалось. Возле домов остановилась колонна моторизованных орудий. Солдаты стояли или сидели на повозках, свесив ноги. Мы шли вдоль этой колонны, но, достигнув ее конца, не могли решить, куда идти дальше. Нам нужно было избегать мятежников, но казалось, что все вокруг нас мятежники и дезертиры и их уже никто не мог остановить. Похоже, командиров больше не осталось — остались только те, кто поддержал солдатские советы. Выбирать нам было не из чего: теперь у нас был только один путь — вместе со всеми идти обратно через Дунай. И все же я предложил остальным попробовать найти в городе командование, если оно все еще существовало, и спросить, что нам делать дальше.

Комендатура находилась рядом со штабом армии. На улицах уже бесчинствовали мародеры. По переулку метались люди. Пехотинцы, которым, вероятно, долгое время пришлось обходиться без еды, врывались в продуктовые магазины и жилые дома. Горожане кричали и плакали. Некоторые офицеры били своих солдат, а другие просто пожимали плечами и тихо курили в сторонке. В зданиях, где прежде располагался штаб армии, все окна были открыты, стопки и папки с документами частично были выброшены на улицу, а частично погружены в грузовики, которые стояли возле входа с работающими двигателями. Какие-то бумаги горели посередине площади. Отсветы этого огромного костра плясали на стенах домов. Тлеющие обрывки вылетали из огня и кружили над нашими головами. Мы убедились, что городской штаб пуст, лишь несколько унтер-офицеров все еще жгли документы.