Штандарт - Лернет-Холения Александр

Штандарт стоял строго вертикально, а его полотнище колыхалось от сквозняка. Когда я открыл дверь, ленты на древке приподнялись, но затем снова опали, а металл наконечника сверкнул золотой молнией.

Я закрыл за собой дверь. Впервые я остался наедине со штандартом.

Когда его носил Хайстер, я видел штандарт только издали. Теперь его носил я, и все взгляды были обращены ко мне. И вот мы оказались с ним наедине. Но как только я вошел, ленты наверху отлетели назад, как будто он отпрянул от меня, и теперь, хотя здесь больше никого не было, приблизиться к нему стало несравненно труднее, чем когда несешь его перед полком или крепишь в кронштейн. Он подобен женщине, к которой, кажется, легко подойти, но когда подойдешь — понимаешь, насколько она неприступна!

Этот маленький штандарт был во многих руках, но остался так же чист, как в час своего освящения. От золотого наконечника исходили пронзительные лучи, которые извещали всех, что он — знак империи, что он сам, штандарт, святой, имперский, суверенный, несет на себе орла, распростершего свои крылья над Францией, Миланом, над морями, Фландрией, над Зентой и Сланкаменом, Мальплаке, Асперном, Лейпцигом, Кустоццой и Колином. Торжественный аромат священных благовоний[5], сладковатый запах крови побед, горечь лавровых венков все еще таились в складках ткани.

Я медленно подходил к штандарту, но было бесконечно трудно приблизиться к нему. Я нерешительно протянул к нему руки, чтобы не напугать его, словно к благородному дикому животному, с которым еще не знаешь, как себя вести, но мои руки были пусты, я шел с пустыми руками, я больше не мог нести этот флаг перед эскадронами, как мои предшественники. Мои руки были всего лишь руками прапорщика мятежного полка, последнего из бесславных времен. В конце концов я прикоснулся к парче, как будто коснулся локонов невесты, — она была мягкой, как волосы девушки. Сегодня была брачная ночь, но я праздновал ее не с той, с которой обещал встретиться, а с этой, что была чище любой девушки.

На следующий день, 3 ноября, в полдень похоронили погибших.

Бригады сербских крестьян выкопали на кладбище могилы для тех, кто умер в больницах. Мы шли к кладбищу пешком, лил дождь. Позади нас рядовые несли мертвых. По дороге навстречу нам прошли несколько солдат. Еще утром мы слышали звуки марша и отправляющихся эшелонов. На кладбище уже была готова яма в два метра шириной и пять в длину.

Мы клали мертвых друг на друга в два ряда, переложив брезентом. Поверх всех положили тела лейтенанта фон Брёле и прапорщика графа фон Хайстера.

Затем опустили гроб с полковником фон Владимиром, скончавшимся в ту ночь от ран. На гроб сверху положили надгробный покров, который за концы держали Чарбинский, Боттенлаубен, Аншютц и Кляйн.

Гроб поместили между телами Брёле и Хайстера.

Священник прочитал молитву.

Рядовые стояли в мрачном молчании.

Дождь не переставал.

Лязг и скрежет движущихся обозов доносился с дороги за стеной кладбища.

Когда могилу засыпали, взвод под командованием лейтенанта фон Вайса произвел над ней залп.

Возвращаясь с кладбища, мы обнаружили, что дорога в город полностью забита обозами и войсками. Мы шли рядом с ними, и поскольку они двигались медленнее, то мы постепенно обогнали отдельные части. Солдаты выглядели измученными, а лошади были покрыты грязью.

— Какой полк? — спрашивали мы.

В ответ звучали названия самых разных полков. Очевидно, это были беспорядочно перемешанные войска, в основном из славян и венгров, нам встретились также несколько человек из Триеста. На некоторых были плащ-палатки, кто-то шел вообще без вещей. Они их явно потеряли, но большинство все же тащили свои тяжелые ранцы.

Когда мы спрашивали, откуда они, они указывали назад, а когда мы хотели узнать, куда идут, то они указывали куда-то перед собой.

— Были бои? — спросил Аншютц.

Они кивали. Но когда он задал вопрос о том, почему они отступают, то лейтенант, молча бредущий рядом, внезапно сделал какой-то короткий жест и покачал головой. Мы посмотрели на него с удивлением, и он сделал еще один жест.

— Что это значит? — Аншютц спросил его по-французски, но тот не отвечал.

Когда Аншютц повторил свой вопрос, тот ответил по-немецки с акцентом, что не понимает французского. Затем, немного спустя, он пожал плечами, уставился в землю и пошел рядом со своими с трудом плетущимися людьми. Мы посмотрели друг на друга, Чарбинский, закурив, задумчиво смотрел на идущие войска. К тому времени, как мы добрались до города, голова колонны повернула направо, а мы прошли вперед и вернулись в наши школьные апартаменты. Вскоре нас позвали на обед. Чарбинский опять говорил на незначительные темы. В противном случае мы, конечно, снова заговорили бы о вещах, которые действительно нас занимали. Но Чарбинский предотвращал такой ход беседы, всякий раз меняя тему разговора.

Вставая из-за стола, он сказал:

— Мы можем утешить себя тем, что не одиноки в своих мытарствах. Пехота, которая прибыла в город, покинула фронт, потому что тоже взбунтовалась.

Мы смотрели на него, ничего не говоря.

— Вы не заметили? — спросил он. — Что ж, вчера я сказал вам, что вы не чувствуете солдат.

И он вышел из комнаты.

Некоторое время все молчали, а затем Аншютц произнес:

— Мы почувствовали, что армия утратила единство.

Кляйн добавил, что Чарбинский все утро давал по телефону различные указания и что он сам, Кляйн, сумел понять из этих телефонных разговоров, что фронт фактически распущен. Отдельные части и обозы, включая артиллерию, шли с юга всю ночь, прошли через город, часть по железнодорожному мосту, часть по понтонному, чтобы занять венгерский берег. По приказу или без оного. Все они должны были пройти через Белград, потому что мостов через Дунай вокруг больше нет.

Подтверждением его слов прозвучали глухие, громкие шаги пехоты, показавшейся из переулка. Мы подошли к окнам, открыли и стали смотреть вниз. Улица была полна усталых, грязных, утративших дисциплину солдат, бредущих с юга на север.

Мы стояли и молча смотрели на них, потом закрыли окна и вернулись к столу. Мы пытались обсудить наше положение, но не получалось. Вместе с Аншютцем и Боттенлаубеном я оставался в столовой примерно до пяти часов. Аншютц высказал странную мысль, что все дурное началось с появления Хакенберга. После того, как тот предсказал смерть Хайстера, начался мятеж, и, возможно, он произошел только потому, что солдаты услышали его речи. Не было бы мятежа, Хайстер бы не погиб. Так что, возможно, мятеж возник потому, что Хайстер должен был погибнуть. Аншютц сказал это так серьезно, что после паузы изумленный Боттенлаубен спросил, не сошел ли он с ума. Аншютц ответил, что до сих пор никогда не был суеверным. Но когда Хакенберг разговаривал с Хайстером, он почувствовал себя плохо. И если причиной этого был не сам Хакенберг, то несчастье, вероятно, уже витало в воздухе. А речи Хакенберга стали лишь катализатором этой грозы.

— Не понимаю, — воскликнул Боттенлаубен.

— Я тоже не понимаю, — ответил Аншютц, — но возможно, его предназначение было в том, чтобы указать на связь между событиями.

— Но погиб не только Хайстер, — воскликнул Боттенлаубен, — та же участь постигла сотни других!

— Поэтому сейчас, — продолжал Аншютц, — я должен признать, что сам испытывал искушение согласиться с ним в некоторых вещах.

Аншютц говорил так убежденно, так веря в свои слова, что мы забеспокоились о его психическом состоянии.

— Так что же, — сказал наконец Боттенлаубен, — появление Хакенберга имело какой-то скрытый смысл?

— Да, — ответил Аншютц, — тогда мы этого не знали, но в армии, как и в самом Хайстере, уже поселилась порча. Теперь же, после всего, что произошло, нам будет лучше с новым народом и новой армией. Нужно освободить место.

— Что ты говоришь!.. — закричал было Боттенлаубен, но его перебило появление Кляйна.