Грёзы и чернила (СИ) - Моро Джинкс

— Буду смертельно счастлив ее видеть! — воскликнул Лука, утирая слезящиеся глаза и мотая головой. — Зови ее прямо сейчас!

Орфей разулыбался, разводя руками:

— Я же говорил.

Майра вздохнула, отворачиваясь:

— Ясно.

Орфей безмятежно улыбался, оттирая руки от чешуи и слизи. Сегодня он выглядел немного иначе, чем всегда — вместо шелковой рубашки обычная футболка; на затылке, чтобы волосы не лезли в глаза, — куцый хвостик, перетянутый резинкой с кокетливым бантиком. В таком виде никто не смог бы наверняка сказать, кто стоит перед ними — могущественный чародей Старшей Школы или вчерашний первокурсник.

Ее пристальный взгляд Орфей истолковал по-своему.

— Не смотри так встревоженно, — мурлыкнул он, отбрасывая тряпку в сторону. — У меня иммунитет к большинству волшебных болячек. Так что ты хотела, мой милый монстр? Час поздний, и мы гостей не ждали.

Она сморщилась, под языком стало горько как от настойки цикуты. Кто вообще дал ему право ее так называть?

Но дело было куда важнее любых, даже самых болезненных, обид.

— В каких ритуалах используют жемчуг мертвецов? Что это вообще такое?

Улыбка слетела с губ Орфея, и он снова нахмурился, переглядываясь с Лукой. Даже дураку стало бы ясно, что если жемчуг и представлял из себя что-то значительное, пожирательница снов про него знать никак не могла.

— Это слезы утопленников, которые собирают русалки. В их пальцах они превращаются в жемчуг, — Орфей сложил руки на груди, поджимая губы. Вещь не из дешевых, русалки последнюю сорочку с тебя снимут при сделке.

Майра моргнула, затем еще раз — красочные нити в ее голове, наконец, соединялись друг с другом, образуя ровный и понятный рисунок. И матовый блеск “пуговицы” под каблуком Саломеи в первую встречу с черновиком туда ложился как нельзя лучше. Жемчуг.

— И для чего его используют?

— Для чего угодно. Но основная функция — замена души.

Майра украдкой выдохнула, стискивая кулаки, чтобы руки перестали дрожать.

— Могут ли жемчуг мертвых использовать для изготовления черновиков? — спросила она, чувствуя, как садится от волнения голос.

Орфей кивнул, присаживаясь на соседний стул и подперев голову рукой.

— Вполне. Черновикам нужен импульс, чтобы “ожить”.

— Русалка из городских прудов видела его, — произнесла Майра шепотом, как будто боялась, что если повысит голос, то оборвет тонкую ниточку, которая могла привести к разгадке. — Он хотел обменять у нее пальто на жемчуг. Однако сделка не состоялась, а черновики все равно разгуливают по Столице.

Орфей вновь переглянулся с Лукой. Между ними шел какой-то молчаливый диалог — без единого слова, какой бывает только у самых близких друзей, но тишина изрядно нервировала своей неопределенностью.

— Значит, он нашел жемчуг где-то еще. И немного. Материал слишком редкий — русалки не всегда успевают поймать слезы, они быстро растворяются в воде или их уносит течением.

Громогласный рев, оповещающий о приходе истинного хозяина дома номер четыре, заглушил его слова.

Бурбон неторопливо вплыл в кухню, покачивая рыжим хвостом, как победоносным знаменем, пока золотые глаза обшаривали комнату в поисках угощения.

— Проваливай, — посоветовал Орфей коту, щелкая пальцами, и маленький шкафчик над плитой затянуло сизым туманом. — Никакого больше виски. Вина тоже не дам.

Бурбон безалкогольную диету не оценил. Смерил хозяина ледяным взглядом и без предупреждения прыгнул на руки Майре. Весил он килограмм тридцать — упитанный шерстяной ком, тарахтел словно двигатель от старенького грузовика, и острыми когтями впивался в бедро сквозь джинсы, привлекая внимание.

Майра погладила мягкую шерсть, заглянула в золотые глаза. Тепло Бурбона согревало не хуже печки, но одна навязчивая мысль не давала ей покоя.

— У кого-то еще в Столице можно разжиться жемчугом мертвецов? Если с русалкой у него не срослось.

Лука внезапно встрепенулся, подпрыгивая на месте.

— Знаю, у кого жемчуга точно не найдется, — прогнусавил он, отчаянно округляя глаза, словно Орфей и Майра могли и не раскусить его уловку. — У Косы его определенно нет.

Имя выплеснулось за воротник стаканом холодной воды. Коса. Безжалостный голос, ледяной взгляд. Одно только упоминание контрабандистки нагоняло на Майру неподъемную тоску, и в боку закололо остро — напоминание о когтях гуля, что так легко распороли кожу. Рана затянулась, а уязвленная гордость все еще ныла.

Орфей подсказке не обрадовался. Помрачнел, за шкирку стаскивая Бурбона с чужих колен, как будто кот в чем-то провинился, и процедил зло:

— К ней мы не пойдем. Пей свой чай и ложись уже спать, Лука.

Тот попытался возразить, да и Майра нашла бы, что сказать, но Орфей метнул на нее острый взгляд, от которого хотелось свернуться в комок.

— Ты тоже держись от Косы подальше. От нее самой ты ни слова не добьешься, а ее охрана порвет тебя на куски, если ты хоть шаг сделаешь в ту сторону. Разговор окончен.

До конца вечера Орфей игнорировал все вопросы о Косе. Майра надоедала ему, пока Орфей не рявкнул на нее, велев проваливать с кухни. Он даже отпихнул ногой Бурбона, который лез к хозяину за обычной порцией ласки, а затем и вовсе заперся в комнатах наверху. Сквозь перекрытия Майра слышала его сбивчивый голос, как будто чародей спорил с кем-то. С самим собой? Ведь никто ему не отвечал, а потом и вовсе все затихло. Дом номер четыре по Сливовой улице погрузился в тишину, и Майру обуяла скука. За окном все еще бушевала вьюга, не допускающая и мысли сделать шаг за дверь.

Лука дремал у камина в гостиной. Густой ворс ковра скрывал шаги, поэтому Майра подобралась к очагу, не потревожив чуткого сна. Дотронулась до плеча, затаив дыхание, и впилась зубами в нижнюю губу.

Сначала она ощутила только привкус крови на языке — от укуса. А следом — соль.

Лука плачет. Слезы стекают по его лицу, затекают за воротник, но он боится — боится звук или всхлип, потому что тогда Орфею придется еще хуже. Соль остается на его щеках и губах, разъедает ссадины, оставшиеся от тяжелых пощечин учителя.

Орфей здесь же, рядом. Стоит на коленях перед мужчиной без лица, гордо вскинув голову и заложив руки за спину в мнимой покорности. Он юн, моложе, чем сейчас, но в глазах горит та же ярость, которую Майра видела наяву, а не во сне.

— Считаешь, что я плохо учу вас?

Вместо ответа Орфей только стискивает зубы. Черты его лица заостряются, и синяки под глазами становятся четче. Он выглядит изможденным, недоедающим и жутко бледным.

Майра задыхается, разделяя чувства, захлестывающие Луку во сне. У него болит сердце, из груди рвутся рыдания. Он виноват в том, что Орфея наказывают, только он, но даже если он вмешается — ничего не сможет исправить.

А еще ему страшно. Страшно так, что горло перехватывает, а тело сотрясает дрожь при мысли о том, чтобы пойти наперекор учителю и вмешаться.

— Дядя, пожалуйста, — шепчет Лука, пересиливая страх. И тут же кожа на его губах смыкается, срастается, и каждая попытка открыть рот причиняет невыносимые мучения. Дядя забирает у него последнее, что еще осталось — голос. Остальное он давно уже уничтожил.

— Я спрашивал не тебя.

Лука знает, что будет дальше, и крепко зажмуривается. Он трус и ненавидит себя за это. Соль становится все горше.

Голос учителя спокойный, почти равнодушный. Он ровно дышит, барабанит пальцами по столу, где громоздятся древние книги в хрупких переплетах, бумаги с алыми и синими печатями, и горят свечи.

— Не знаю, что внушали тебе твои родители, какими сказками потчевали. Они слабы. Лично я считаю, что самое лучшее обучение — через боль.

Он щелкает пальцами — звук отражается от стен, дробится и оглушает, как бывает только во сне.

А потом Орфей запрокидывает голову.

И кричит.

Когда Майра закончила трапезу, ее едва не вывернуло: желудок жгло, будто она проглотила раскаленный уголек из камина. Губы дрожали, в ушах все еще звенел крик Орфея — такого юного, такого беспомощного. Кто бы ни пытал его, он знал, не только как сделать боль едва выносимой, но и как держать жертву своих безжалостных манипуляций в сознании. Этот сон — тяжелый и муторный — был осколком воспоминаний, облеченным в дрему.