Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы - Арсений Несмелов

В ЛОДКЕ[139]

Руку мне простреленную ломит,Сердце болью медленной болит;«Оттого, что падает барометр», —С весел мне приятель говорит.

Может быть. Вода синеет хмуро,Неприятной сделалась она.Как высоко лодочку маньчжураПоднимает встречная волна.

Он поет. «К дождю поют китайцы» —Говоришь ты: есть на всё ответ.Гаснет запад, точно злые пальцыКрасной лампы убавляют свет.

Кто сказал, что ласкова природа?..Только час — и нет ее красот.Туча с телом горбуна-уродаНаползает и печаль несет.

Ничего природы нет железней:Из просторов кратко-голубыхВылетают грозные болезни,Седина — страшнейшая из них.

Мудрость кротко принимает это,Непокорность — сердца благодать,Юнкер Шмитт хотел из пистолетаЗастрелиться, можешь ты сказать.

Прописей веселых и угрюмыхЯ немало сам найти могу,Но смотри, какая боль и думаВ дальнем огоньке на берегу.

Как он мал, а тьма вокруг огромна,Как он слаб и как могуча ночь,Как ее безглазость непроломна,И ничем ее не превозмочь!

Только ночь, и ничего нет кромеЭтой боли и морщин на лбу…Знаю, знаю — падает барометр.Ну, давай, теперь я погребу.

1. «Ночью думал о том, об этом…»[140]

Ночью думал о том, об этом,По бумаге пером шурша,И каким-то болотным светомБледно вспыхивала душа.

От табачного дыма горекВкус во рту. И душа мертва.За окном же весенний дворик,И над двориком — синева.

Зыбь на лужах подобна крупамБриллиантовым — глаз рябит.И задорно над сердцем глупымИздеваются воробьи.

2. «Печью истопленной воздух согрет…»

Печью истопленной воздух согрет.Пепел бесчисленных сигарет.Лампа настольная. Свет ее рыж.Рукопись чья-то с пометкой: Париж.

Лечь бы! Чтоб рядом, кругло, горячо,Женское белое грело плечо,Чтобы отрада живого теплаВ эти ладони остывшие шла.

Связанный с тысячью дальних сердец,Да почему ж я один, наконец?Участь избранника? Участь глупца?..Утро в окне, как лицо мертвеца.

НА РАССВЕТЕ

Мы блуждали с тобой до рассвета по улицам темным,И рассвет засерел, истончив утомленные лица.Задымился восток, заалел, как заводская домна,И сердца, утомленные ночью, перестали томиться.Повернувшийся ключ оттрезвонил замочком прабабки,Замыкавшей ларец, где хранятся заветные письма,Где еще сохраняется запах засушенной травки,Серый запах цветка, бледно-розовый — нежности, мысли.Я тебя целовал. Ты меня отстранила спокойно.В жесте тонкой руки почему королевская властность?Почему в наши души вошла музыкальная стройностьСтихотворной строкой, победившая темную страстность.Было таинство счастья. На его изумительном кодеПрозвенели слова, как улыбка ребенка, простые:«Посмотри-ка, мой милый, над городом солнышко всходит,И лучи у него, как ресницы твои, — золотые!»

«День начался зайчиком, прыгнувшим в наше окно…»

День начался зайчиком, прыгнувшим в наше окно, —В замерзшие окна пробился кипучий источник.День начался счастьем, а счастье кладет под сукноДоносы и рапорты сумрачной сыщицы-ночи.

День начался шуткой. День начался некой игрой,Где слово кидалось, как маленький мячик с лаун-теннис,Где слово ловилось и снова взлетало — поройОт скрытых значений, как дождь, фейерверком запенясь.

Торопится солнце. Всегда торопливо оно,Всё катится в гибель, как реки уносятся к устьям,Но нашего зайчика, заиньку, мы всё равноУпросим остаться — из комнаты нашей не пустим.

ВЫСОКОМУ ОКНУ

Этой ночью ветреной и влажной,Грозен, как Олимп,Улыбнулся дом многоэтажныйМне окном твоим.

Золотистый четырехугольникВ переплете рам, —Сколько мыслей вызвал ты, невольник,Сколько тронул ран!

Я, прошедший годы отрицанья,Все узлы рубя,Погашу ли робкое сиянье,Зачеркну ль тебя?

О стихи, привычное витийство,Скользкая стезя,Если рифма мне самоубийство,Отойти нельзя!

Ибо, если клятвенность нарушуЭтому окну,Зачеркну любовь мою, и душуТоже зачеркну.

И всегда надменный и отважный,Робок я и хромПеред домом тем многоэтажным,Пред твоим окном.

ДАВНИЙ ВЕЧЕР

На крюке фонарь качался,Лысый череп наклонял,А за нами ветер гнался,Обгонял и возвращался,Плащ на голову кидал.

Ты молчала, ты внимала,Указала на скамью,И рука твоя сжималаРуку правую мою.

В этом свисте, в этом вое,В подозрительных огняхТолько нас блуждало двое,И казненной головоюТрепетал фонарь в кустах.

Сердце робкое стучало,Обрывалась часто речь…Вот тревожное началоНаших крадущихся встреч.

Скрип стволов из-за ограды…Из глубин сырых, со днаНам неведомого сада —Помнишь ли? — косые взглядыОдинокого окна.

Где та сила, нежность, жалость?Годы всё умчали прочь!И от близости осталасьТолько искра… грошик, малость,Достопамятная ночь!

«Было очень темно. Фонари у домов не горели…»

Было очень темно. Фонари у домов не горели.Высоко надо мной всё гудел и гудел самолет.Обо всем позабыв, одинокий, блуждал я без цели:Ожидающий женщину, знал, что она не придет.

В сердце нежность я нес. Так вино в драгоценном сосудеОсторожнейший раб на пирах подавал госпоже.Пусть вино — до краев, но на пир госпожа не прибудет,Госпожа не спешит: ее нет и не будет уже!

И в сосуде кипит не вино, а горчайшая влага,И скупую слезу затуманенный взор не таит…И на небо гляжу. Я брожу, как бездомный бродяга.Млечный Путь надо мной. «Млечный Путь, как седины твои!»

ОТРЕЧЕНИЕ

Мне, живущему во мгле трущоб,Вручена была любовь и жалостьК воробью ручному и ещеК пришлой кошке, но она кусалась.

Воробей в кувшине утонул,Кошка пожила и околела.Перед смертью кошка на меняВзглядом укоризненным глядела.

Плакал я и горько думал я:Ах, бродяга, стихоплет ничтожный,Вот не уберег ты воробья,Не дал кошке помощи возможной.

Себялюбец, вредный ротозей,Для чего живешь ты — неизвестно.Для родных своих и для друзейТы обузой был тяжеловесной.

И рвала, толкла меня беда,И хотелось мне в росинку сжаться,И клялся я больше никогдаНи к какой любви не приближаться.

Вот живу, коснея, не любя,Запер сердце, как заветный ящик:Не забыть мне трупик воробья,Не забыть кошачьих глаз молящих.

Не хочу дробящих сил колес,Не хочу у черного порогаНадрываться от бессильных слез,Не хочу возненавидеть Бога.

БРОДЯГА