«Журавли» и «цапли». Повести и рассказы - Василий Голышкин

— Что будем делать? — спросил я.

— Пусть идет, — сказал Спартак, — без исключения из игры.

— Нет, — вспыхнула комиссар Нина. — С исключением.

— Без, — твердо сказал командир.

«Журавли» разинув рот следили за ссорой командира с комиссаром. Узнай батальон, не поверит: комиссар Нина впервые пошла против командира… Но комиссар Нина вовремя опомнилась.

— Есть, — сказала она презрительно и отдала салют, — без исключения.

Она и раньше нетерпимо относилась к тем, кто нарушал условия и дисциплину «Зарницы», сама вместе с командиром Спартаком поплатилась за то, что личному интересу позволила взять верх над интересом всех, и, когда поплатилась, стала еще нетерпимей. Не потому, что сама понесла наказание — ей и Спартаку на собрании личного состава батальона за Ведьмин брод объявили выговор, — а потому, что поняла: организация детская, взрослая, хоть какая, хоть для чего созданная — для работы, борьбы, игры, — держится на порядке и дисциплине, как дом на фундаменте. И чем прочнее фундамент, тем крепче дом. Жаль, что командир Спартак не понимает этого. Комиссар Нина сердито посмотрела на командира Спартака. Очень жаль. Но ничего, она рядом — поймет. И лукавая улыбка, как лучик, скользнула по ее хмурому лицу.

Запищал зуммер полевого телефона.

— Вас, — сказал дежурный, протягивая мне трубку.

Звонил Орел. Нас с ним срочно вызывали в городскую прокуратуру.

Мы встретились в кабинете у следователя, тучного и лысого Егора Ефимовича. Следователь, не столько хмурый, сколько усталый, оттого, по-видимому, и казавшийся хмурым, сидел за столом. Справа от стола у стены стояла шеренга стульев, а слева, тоже у стены, спиной к нам, заложив руки за голову, стояли пять татуированных человек. Никогда в жизни, нигде, ни до этого, ни потом, не видел я на живых людях такого «зоопарка». Синие птицы, рыбы, звери, насекомые летали, плавали, скакали, ползли по спинам, лопаткам, шеям, плечам, бокам и ногам стоящих у стены людей. Усадив нас, Егор Ефимович вызвал свидетельницу.

Дверь робко скрипнула, и вошла бабка Алена.

— Свидетельница, — Егор Ефимович встал и заученным жестом пригладил несуществующие волосы, — вам для опознания предъявляются пять человек. Посмотрите на них внимательно и скажите, кого из них вы могли видеть на месте казни партизан.

Бабушка, ужасаясь и крестясь, осмотрела «зверинец» и ткнула сухим пальцем в спину справа стоящего.

— Этот… — сказала она, — с рыбой.

Человек с «рыбой» мгновенно обернулся, и бабушка, узнав Черняка, без сил рухнула на руки подоспевшего Орла.

Егор Ефимович вызвал дежурного и велел увести Черняка. Остальные, смеясь друг над другом, ушли сами. Кое-кого из них я знал. Встречались в разных местах.

— По пляжам набрал, — заметил следователь. — Чего стоило уговорить показаться.

Мы шли к «журавлям», я и Орел. И наверное, думали об одном и том же, потому что, едва я сказал:

— Не знаю только, как ему об этом скажем, — Орел тут же отозвался: — А его уже нет.

— Как нет? — опешил я.

— Со вчерашнего дня, — сказал Орел. — Вчера мы Тараса в «Артек» отправили. Вернется — решим, как быть. У деда не захочет, в интернат устроим.

— Как у деда? — мне показалось, что Орел оговорился. — Разве он к тому времени… Разве он вообще вернется?

— Откуда? — Орел при случае хоть кого мог вывести из себя.

— Оттуда, куда по своему желанию не попадают, — рассердился я.

— Ошибаешься, — сказал Орел, — именно такое желание выразил Черняк, когда его вызвали в прокуратуру.

— Ну и?.. — спросил я.

— «Ну и…» — передразнил меня Орел. — Ему в этом отказали.

Я взорвался. Я счел себя лично обиженным и, остановившись, сердито потребовал у Орла объяснений:

— Почему?

— Потому что нет оснований, — спокойно сказал Орел.

— Как нет? — воскликнул я. — А приговор «Суда Мазая»?

— Отпадает, — сказал Орел. — Давность лет и вообще документ, юридической силы в мирное время не имеющий.

— Сжигал наших, — не унимался я.

— Фашисты заставили, — сказал Орел. — И вообще, если хочешь знать, он сам, Черняк, во всем этом признался. Еще до опознания.

— Зачем же тогда надо было опознавать? — удивился я.

— Ну, мало ли чего со страха на себя не наговоришь, — сказал Орел. — А тут — живой свидетель, бабка Алена.

Мы молчали.

— Этот Черняк… — сказал я. — Он тогда, во время войны… Вы сами рассказывали, из фашистского пулемета по фашистам…

— Да, не трус, — ответил Орел.

— И вдруг — дезертир, — сказал я.

— Не вдруг, — возразил Орел. — Это он войну решил в сторонке переждать. Он ведь не только от наших ушел. От фашистов тоже. Фашисты его в Залесье взяли. И на себя служить заставили. Он им только раз и послужил. В похоронной команде. Когда своих сжигал. А там увидел, чья берет, — снова в лес. Отсиделся, дождался наших, и, как тень, вперед войска в город проскользнул. Думал, на всю жизнь спроворил. Тех, кого предал, в живых не было. Он-то знал. И чужую славу себе присвоил. Сколько лет этой славой кормился. — Орел мрачно задумался, и я, воспользовавшись паузой, спросил про черную тетрадь.

— Он ее тогда еще подобрал, когда трупы жег, — ответил Орел. — От фашистов на всякий случай утаил. А когда случай подоспел — наша взяла, — стал чужие подвиги за свои выдавать. Черная тетрадь — толстая. Ему бы ее на всю жизнь хватило. Однако не пойму, как к нему план партизанского лагеря попал? Сколько ни допытывались — не признался.

— И еще, — добавил я, — непонятно, почему ребят спасать кинулся? Мы ведь тогда думали, что он их преследует.

— Он их и преследовал, — сказал Орел. — Чтобы спасти. А на допросе показал, что случайно встретил. Увидел, что они в болото полезли, и — за ними.

— Боялся, что утонут? — спросил я.

— Не только. Еще больше — что на партизанских минах подорвутся. На Ведьмином броду, оказывается, у партизан минный склад был.

Я задним числом испугался за «журавлей» и «цапель», которые всюду любили совать свои длинные носы.

— Это же проверить надо, — волнуясь, сказал я. — И как можно скорей.

— Уже проверено, — спокойно ответил Орел.

— Мало проверить, — волновался я, — надо меры принять.

— Уже приняты, — сказал Орел.

Я потребовал объяснений, но Орел уклонился.

— Потом. Жди прощального салюта, — загадочно сказал он и добавил: — Однако пора к своим.

«Своими» у нас были все — и «журавли» и «цапли», но мы договорились: за боевую подготовку первых отвечаю я, а за боевую подготовку вторых — Орел.

— Пора, — согласился я, и мы разошлись.

У командующего «Зарницей» и у меня, ее главного посредника, хлопот накануне финала было поровну.

Пробило три, когда я поднялся на вышку «журавлей». И, приняв рапорт, порадовался: «журавли» не теряли времени даром. Внизу, разбившись «по родам войск», они отрабатывали навыки разведки, наступления и обороны. Вверху, прильнув к окулярам биноклей и стереотруб, дозорные не спускали глаз с подозрительных объектов на стороне «противника». Всякая информация о деятельности юнармейцев в Наташине и Стародубе ценилась теперь на вес золота и оценивалась посредником, то есть мной, по высшей шкале.

Вдруг тоненько, как комар, запел телефон. Дежурный снял трубку и, выслушав донесение, доложил Спартаку.

— Парламентарии какие-то, — сказал он, — просят пропустить в штаб.

Я посмотрел на мост. Там, размахивая белым, стояли «цапли», мальчик и девочка.

Командир Спартак, чувствуя себя виноватым в том, что пожалел «цаплю«-лазутчицу, вопрошающе посмотрел на комиссара.

— Ни в коем случае, — сказала Нина.

Командир, не прекословя, согласился с комиссаром.

— Ни в коем случае, — сказал он. — Мы сами к ним выйдем и узнаем, что им надо.

Они вышли — командир Спартак и комиссар Нина — и узнали: «цапли» приглашают «журавлей» на вечер встречи с теми, кто учился в школах Наташина и Стародуба до войны. Именно это и передали им парламентеры.

…Я хорошо помню, как он начался, этот вечер.

— Красное знамя дружины внести! — скомандовал Глеб Дмитриев, строгий, как солдат на посту, старший вожатый стародубской школы.

Загремели барабаны, запели горны, и в колонный зал Стародубского Дома культуры вошло… красное знамя. Так, по крайней мере, показалось тем, кто смотрел на него сверху. И лишь когда оно поднялось на сцену, все увидели, что знамя за древко держал крепыш-юнармеец. Орел, сидевший в президиуме рядом со мной, прижмурил один глаз и исподтишка толкнул меня в бок: знай наших.

Я поискал глазами маму. Она сидела с отчимом в третьем ряду и, как мне показалось, смотрела на меня и улыбалась. Я улыбнулся в ответ. Странно, улыбка на мамином лице не погасла, а разгоралась все ярче и ярче. Что с ней? Чему она так рада? Я в упор посмотрел на маму и вдруг сообразил, что ее взор устремлен вовсе не на меня и ее улыбка предназначается также не мне.