«Журавли» и «цапли». Повести и рассказы - Василий Голышкин

Я не слышал, как плакала мама, как, скорбя вместе с нею, утешал ее отчим. Машинально перевернув письмо, я вздрогнул, изумленный. На обороте вторым — косым влево — почерком отца было написано: «Приговор «Суда Мазая». Слушали: «О дезертирстве начфина Черняка». Постановили: «За измену партизанской клятве дезертира Черняка приговорить к смертной казни».

Проводив маму и отчима домой, я отправился к Орлу. Командующий «Зарницей» был в саду, но не один. Перед ним, под яблоней-скороспелкой, поджав по-турецки ноги, сидело десятка два «журавлей» и «цапель». А он, Орел, маленький и подвижный, катался среди них, как колобок, нагибал ветви и, угощая ребят яблоками, рассказывал:

— Прибежала Маша-ябеда и нажаловалась: «Мама, наш Миша в чужой сад лазал». Ужаснулась мама: неужели ее сын — вор? Быть не может. Позвала Мишу.

«Ты в чужой сад лазал?»

«Да».

«Один?»

«С Вовкой».

«Яблоки рвал?»

«Нет».

«А Вовка?»

«Рвал».

«Почему же ты ему не помешал?»

«Двинуться не мог. Он у меня на спине стоял».

Ребята звонко хохочут, и птицы в саду, напуганные смехом, тревожно чирикают.

Завидев меня, «журавли» и «цапли» намереваются вскочить, но я взмахом руки удерживаю их на месте. Отзываю Орла и показываю ему листок с приговором «Суда Мазая». Орел не столько удивлен — он, оказывается, давно подозревает Черняка, — сколько обрадован.

— Еще одна улика, — восклицает он и тут же мрачнеет, — но не главная.

— Как… не главная? — оторопев, я во все глаза смотрю на Орла. — Вот же. «Приговор «Суда Мазая»…

— Провокация, — равнодушно отмахивается Орел.

Я злюсь… Я хочу сказать, что если Орел задался целью вывести меня из себя, то из этого все равно… Но я не успеваю выразить свою мысль в словах.

— Это скажу не я, — опережает меня Орел. — Это скажет Черняк, когда ты предъявишь ему «приговор», да еще добавит: «Филькина грамота».

— Да, но бумага… — пытаюсь возражать я.

— «Филькина грамота… Юридической силы не имеющая».

Я готов снова взорваться, но Орел вторично опережает меня:

— Это не я. Это опять Черняк. — Орел задумывается. — Нет, эта бумага не свидетель. Нам нужен очевидец, живой свидетель.

Я с удивлением гляжу на Орла: неужели он думает, что кто-нибудь из судей Мазая?.. Нет, оказывается, совсем нет. Орел думает о другом свидетеле, о бабке Алене.

На днях он был у нее вместе с командиром Юлькой, и бабка, крестясь и пугаясь, призналась, что еще раз, совсем недавно, видела купальщика «с рыбой-женщиной». Значит, в тот прошлый раз не обозналась.

Рассказав мне все это, Орел вернулся к ребятам. Вид у него был хмурый и озабоченный. «Журавли» и «цапли», все мальчики и девочки сразу посерьезнели.

«Операция «Русалка», — сказал Орел без всякого вступления. — Надо найти преступника. У него под мышкой, — он поднял руку, — вот здесь, силуэт женщины с хвостом. Искать надо в бане и на пляжах. Об исполнении донести сегодня в двадцать ноль-ноль. Если не найдем сегодня, будем искать завтра. Вопросы есть?

Вопросы были.

— Найти и?.. — жест, которым сопровождался вопрос, не оставлял сомнения в намерениях того, кто его задал.

Но Орел был начеку.

— Найти и… — Орел сделал паузу, — не хватать, как этого хочется некоторым, а запомнить и доложить мне. Еще что?

Больше вопросов не было, и юнармейцы разошлись.

В двадцать два ноль-ноль того же дня полевая почта «журавлей» доставила мне письмо командующего «Зарницей». В нем было всего одно слово: «Черняк».

Утром, проснувшись, я не увидел ни мамы, ни отчима. «Пошли за билетом, вечером уезжать», — решил я и стал готовить завтрак.

В коридоре робко скрипнула дверь. «Мама и отчим», — догадался я. Когда входят соседи или хозяева, все, кто у меня часто бывает, дверь скрипит грубо и сердито.

Вошли родители. Оба озабоченные. «Летний сезон, трудно с билетами», — прочитал я на лицах и… ошибся.

— Дело не в билетах, — сказал отчим, садясь на диван и углубляясь в очередную книгу.

— Дело в том, — сказала мама, — что мы не уезжаем.

Я обрадовался и удивился — моя мама, как и отчим, никогда не меняла принятых решений.

— Не уезжаем потому, — добавил отчим, — что мы приглашены на вечер.

— На какой вечер? — вскинулся я.

— На вечер довоенных учеников, — сказала мама. — Вот в «Наташинских известиях» написано, — мама достала из сумочки газету. — Всех бывших учеников Наташина и Стародуба приглашают на вечер воспоминаний.

— Знаю, — сказал я, — но вы ведь… Ты ведь училась здесь только в техникуме, а Иван Сергеевич, — я кивнул на отчима, — вообще не бывал ни в Наташине, ни в Стародубе.

— Нет, конечно, — отчим оторвался от книги, — но я знал тех, кто учился в здешних школах.

«Знал папу», — догадался я. Но при чем здесь папа? «Цапли» собирали тех, кто учился в Стародубе или Наташине, с определенной целью: узнать, если удастся, по школьным прозвищам — партизанским кличкам — настоящие имена семи неизвестных, похороненных в братской могиле под дубом. Может быть, отчим имел в виду кого-нибудь другого?

На вечер условились пойти вместе, и я отправился к «журавлям». Сегодня у них большой день, как, впрочем, и у «цапель». Сегодня в гарнизонах юнармейцев Наташина и Стародуба будет зачитан приказ командующего Орла и начнется заключительный этап военно-спортивной игры «Зарница», а в конце месяца состоится ее финал: «неприятели» померяются силами в открытом «бою».

Второй час дня. Я стою на вышке и смотрю вниз.

«Журавли», построившись поротно, замерли на выжженной и выбитой, как солдатский плац, лужайке. «Цапли» в том же порядке — я вижу это, когда поднимаю бинокль, — стоят, построившись под дубом. Батальоны чего-то ждут. Командиры — Юлька и Спартак — нетерпеливо посматривают на часы. Куранты в Наташине бьют два. И в ту же минуту над Стародубом и Наташином прокатывается артиллерийский гром. Это, салютуя финалу «Зарницы», стреляют холостыми пушки воинской части.

Звучат батальонные «гимны» — «Взвейтесь кострами» у «журавлей», «Орленок» — у «цапель», — и под их звуки на флагштоках взвиваются боевые вымпелы — красный у «журавлей», голубой у «цапель».

— Смирно! — кричит Спартак, и я слышу, как он читает приказ Орла.

В нем три параграфа. Первый вводит «военное положение» на обоих берегах Десны, второй назначает дни и часы смотров батальонов по воинским специальностям, третий устанавливает день решающего «сражения» — штурма Безымянной высоты на берегу Десны батальонами «журавлей» и «цапель».

…После введения «военного положения» жизнь гарнизона сразу усложнилась. На берегах Десны — с той и другой стороны — появились «пограничные заставы». И ни «журавлям» к «цаплям», ни «цаплям» к «журавлям» не стало свободного хода. Пограничники, зная «противников» в лицо, без всякой церемонии возвращали задержанных восвояси. А тем «красным шапочкам», кто, «пустив слезу», ссылался на больную бабушку, давали провожатого. Но если «бабушка» оказывалась только предлогом, «красных шапочек» приводили к посреднику и штрафовали. Хуже было тем, кого удавалось задержать при попытке нелегально проникнуть на территорию «противника». Они, по условию, исключались из игры, если до прихода посредника, который отмечал факт задержания, им не удавалось улизнуть из-под стражи.

Я был на НП «журавлей», когда туда доставили разведчицу «цапель». Ее выдал голубь. Она везла его, зарывшись в сено. Машина с клевером сошла с моста и остановились по требованию милиционера-орудовца. «Журавли»-пограничники осмотрели груз.

— Ничего, — сказал один из них, — можно ехать.

Орудовец махнул жезлом. Шофер включил зажигание. Мотор заурчал, намереваясь завестись, как вдруг во дворе бакенщика, рядом с мостом, пронзительно закричала женщина:

— Цыпа… цыпа… цыпа… цыпа…

Голубь, приученный кормиться вместе с курами, вырвался из рук хозяйки и выпорхнул из кузова.

— Стой!.. Стой!.. Стой!.. — закричали юнармейцы и, задержав машину, выудили из нее «цаплю»-разведчицу.

Правила игры были строгими, и я, не задумываясь, вынес приговор.

— Возвращайся в батальон и передай командиру, что ты исключаешься из игры.

«Цапля«-разведчица, державшаяся до сих пор стойко и даже вызывающе, тут вдруг быстро-быстро заморгала ресницами и пустила слезу.

Сердце у меня дрогнуло. У командира Спартака тоже. Во всяком случае, он отвернулся, чтобы не видеть ревущей. Юнармейцы-пограничники и дежурные гипнотизировали потолок, всем своим видом показывая, что происходящее их нисколько не касается. И только комиссар Нина с презрением смотрела на плачущую.

— Что будем делать? — спросил я.

— Пусть идет, — сказал Спартак, — без исключения из игры.

— Нет, — вспыхнула комиссар Нина. — С исключением.