Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

– Спасибо, – машинально пододвинул тарелочку.

Так, у неё проблемы с психикой и…

Она окончательно сошла с ума, или оба мы сумасшедшие?

– Догадываетесь ли, Верочка, как они воспользовались своей свободой действий? – спросил он с обидой в голосе. – В продолжение того сна, когда они заявились в мою спальню, они на меня на тёмной мокрой улице накинулись с кулаками, повалили на мостовую и в кровь избили, сами даже в крови моей перепачкались.

– Правда? – в глазах Веры мелькнул испуг.

Впрочем, она быстро овладела собой и, слегка разведя руки, молвила:

– Кровь – это всего лишь улики жизни.

Ещё и укол?

– И что же ещё они соизволят отчебучить?

– Не знаю, – в глазах её опять промелькнул испуг.

«Она за меня или за себя боится?» – успел поймать мысль.

Боится, что эксперимент её наказуем?

«Принимать всё, как есть», – включился внутренний голос, и Германтов, подчинившись, будто бы очнулся от наваждения. И мгновенно позабыл об обидных сонных манипуляциях, возможно, самопроизвольных, а возможно, и впрямь навязанных ему Верой, о подсчёте уколов и презрении к самому себе, запутавшемуся в разных таких желаниях, в никчёмных прикидках тех или иных вариантов для продолжения своей жизни. И отступили недавние совсем тоска и чувство отвергнутости… Да и что он и Вера могли бы уже доказать друг другу? Ясно ведь, что она обречена на заточение в своём мраморном дворце, а он сейчас может лишь мечтать, любоваться, однако никогда не сможет коснуться пальцами этой шелковистой кожи; теперь исключительный удел пальцев его – клавиши ноутбука.

И не грех ли сетовать на этот удел?

Завтра, уже завтра – наяву – войдёт он в виллу Барбаро.

Под навесом плавал трепетный предвечерний свет.

Истомившиеся лагуна и острова готовились отдаться закату.

Русское пение под гитару доносилось еле слышно с набережной: «Две странницы вечных – любовь и разлука…»

Скользяще подошла, щёлкнув крышечкой телефона и сбросив его в кармашек жилетки, Оксана.

– Последние новости о крахе ватиканского Банка?

– Нет, романтический звонок. Московский знакомый неожиданно в Венеции объявился и свидание пытался назначить. Он почти олигарх, поселился в «Хилтоне-Киприани». Он на аукцион приехал.

– Олигарх приехал на такой скромный аукцион? – удивилась Вера.

– Я сказала – почти олигарх, к тому же он филолог, у него может быть нацеленный интерес.

– Что это за аукцион? – Германтов решил, что и ему всё-таки не помешало бы быть в курсе.

– На торги выставлены личные раритеты и бумаги Дианы Мочениго.

– Полное имя красивее – Дианы Виринеи Клименти-Мочениго. Она в свои девяносто два года просто прелесть была, такой ясный ум, юмор, а умерла, как праведница, во сне. А Мочениго – знаете? Одна из древнейших венецианских фамилий, к ней, между прочим, и комиссар полиции, заснятый в зимней шапке в Петербурге, принадлежит.

– Дворец Мочениго, правда, давно пришлось продать.

– Какой красавицей была в молодости! И подруги её были красавицы, от парижских фотографий не отвести глаз, особенно одна мне запомнилась, групповая, перед витриной какого-то магазина…

– «Шекспир и компания»?

– Откуда вы знаете?! – в один голос воскликнули Оксана и Вера.

– Я видел эту фотографию.

– Где?

– Во Львове, давным-давно, – посмотрел на Оксану Германтов, – на той фотографии есть ещё и тётка моя, театральная художница. После её смерти эта фотография у меня дома хранится.

– Мир тесен, – сказала Вера.

– И Диана состарилась так красиво…

– Жизнь Диане выпала фантастическая. В Петербурге, потом в Париже, знала всех поэтов, художников, потом при Муссолини столько лет старалась в тени держаться, и потом ещё – несколько месяцев при нацистах, и всегда безупречно себя вела… У неё был сильный голос, начинала в парижских варьете, но потом пела два сезона в Ла Скала. И как она себя сохранила?

– Мы ей помогали разношёрстный архив приводить в порядок, – Оксана наливала себе просекко.

– И что в архиве самое интересное? – спросил Германтов и тоже налил себе из кувшина полстакана просекко.

– Там нет ни картин, за которыми гоняются коллекционеры, ни модных всегда антикварных цацек, поэтому на торгах не будет шума и большой прессы. Самое главное в архиве – письмо Мандельштама, автографы Заболоцкого, есть ещё ворох каких-то прозаических густо исписанных страниц и много рисунков: эскизы Татлина, Бурлюка и знаменитые артисты в театральных костюмах…

– И наброски, подкрашенные акварелью, кажется, Юркуна, такие живые.

– И какие-то ноты с пометками.

– Кому адресовано письмо Мандельштама?

– Гильдебрандт?..

– Арбениной? – подсказал с вопросительной интонацией Германтов, а в висках застучало: не зашёл, чтобы расспросить об отце, не успел.

– Да, Гильдебрандт-Арбениной, она, кстати, поспособствовала пополнению архива, от неё Диане, как нам сама Диана рассказывала, какой-то амбал нежданно и нелегально привёз из Советского Союза в середине семидесятых гору бумаг и рисунков, целый мешок вывалил.

Заиграл-зазвонил телефон. Вера отошла в угол террасы, певуче заговорила по-итальянски.

– Я так волнуюсь за Веру Марковну, – Оксана положила себе на тарелочку микропирожное, – сердце всё опасней пошаливает, у неё столько переживаний…

Германтов смотрел вопросительно.

– Она тоскует, никак примириться не может с тем, что бросила аспирантуру и не стала защищать диссертацию, потеряла профессию. Мучила себя много лет, а сейчас ещё такой эмоциональный всплеск.

«Кругом виноват, – подумал Германтов, – кто же ещё?»

– Это Бруно, – сказала, подходя, Вера.

– Что в Гватемале?

– Пуск завода отложен, рядом с заводом случился оползень, и Бруно задержится на несколько дней.

– Что будет выпускать завод?

– Там супероборудование, станки запрограммированы на автоматическую разрезку и шлифовку мраморных плит.

– Но почему так далеко – в Гватемале?

– Заводы привязываются к редким, но перспективным месторождениям. В Гватемальских карьерах добываются редчайшие по декоративным свойствам сорта мрамора – с ониксом, с горным хрусталём.

– Найдутся заказчики для этих драгоценных облицовок?

– Красиво жить не запретишь! – сказала Оксана.

– Выпьем кофе? – спросила Вера.

Через час Германтов благодарил, откланивался.

Вера с Оксаной спустились по лестнице, проводили до дверей.

– Сумку свою не забыли?

Коснувшись щекою его щеки, Вера напомнила:

– Встречаемся завтра в десять на пристани Giglio, я вам помашу с вапоретто, и вы взойдёте на борт. К одиннадцати, как вы и хотели, прибудем на место.

– А сейчас не заблудитесь, найдёте дорогу к гостинице? – смеялась Оксана. – Я бы вас проводила, если бы Вера Марковна меня не заставляла ассистировать ей при мытье посуды. Уже темнеет, а в Венеции, учтите, как в театре, когда люстру вырубают: внезапно падает ночь. Будьте осторожны, Юрий Михайлович, не ввяжитесь, не дай бог, в какую-нибудь тёмную историю.

– Я отлично ориентируюсь, не беспокойтесь.

Вера и Оксана, когда он оглянулся, помахали ему с террасы; поразился даже – как быстро взлетели они по лестницам.

Дворец, конечно, хорош, демонстративно хорош, но единственное, чему мог бы позавидовать Германтов, был дивный вид с террасы…

Впрочем, он повернул налево – купола-делла-Салуте оставались у него за спиной; он не хотел сразу, не отдышавшись после обеда, попасть в извечное оживление Сан-Марко. Стало прохладнее, сумерки ещё только ожидались, и он решил прогуляться к оконечности Кастелло, к садам, а затем уже, возвращаясь по набережной к Сан-Марко, насладиться закатом.

Лагуна зеркально разгладилась; он никак не мог отвлечься, глядел на водную гладь, но вспоминал Веру.

Не странно ли: после всех её колдовских откровений, которые немало его смутили и от которых нелегко было отрешиться, он вдруг захотел её поскорей увидеть. Только что попрощались, а захотелось ему приблизить завтрашнее утро, чтобы увидеть, как поворачивает она к нему голову, увидеть её полуоткрытый рот с ровными зубами, полуоткрытый, когда улыбка трогала её губы и… Представил, как загорелись её глаза: совсем узкими на мгновение, следовавшее за пристальным взглядом, делались её продолговатые азиатские, тёмные с золотом, словно по божественному мановению вырезанные глаза.