Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

Германтов стоял у хромированных тонких перил; не верилось даже, что многопалубный монстр-лайнер, проплывавший здесь днём, смог протиснуться меж набережной и островами, не снёс исторических декораций.

Подошла Оксана.

– Красиво…

– Очень…

– Отсюда так хорошо на закат смотреть…

– Как из театральной ложи…

– Точно!

– Радуюсь, что гигант лайнер, проплывая сегодня здесь, – показал рукой, – пролез-таки в игольное ушко меж декорациями, не обратил эту красоту небесную в хлам.

– Вы удивительный, Юрий Михайлович. Я даже не могла бы подумать о таком ужасе, хотя сотни раз видела, как круизные лайнеры-мастодонты проплывали мимо Сан-Марко. Парит, – сказала, помолчав, – опять, наверное, ночью с моря придёт гроза. А у киношников, смотрите, ни минуты покоя, серию за серией «Преступления в Венеции» гонят: последние дневные лучи словили, так сейчас софиты будут включать, – внизу, перекрикиваясь, суетились осветители. – В этой серии играть будет Джеффри Франк.

– Кто это?

– Не знаете? Он человека-паука сыграл.

– Сколько всего будет серий?

– Уже под пятьдесят серий показали, а сколько ещё наснимают… Уже, думаю, перебор – все детективные сюжеты с преступными мотивами перебрали, а из кожи вон лезут, чтобы хоть что-нибудь ещё придумать и снять.

– Как же правда жизни? Всё-таки не поверю, что в Венеции так много преступлений, достойных экранизации.

– Вот и я в это не верю и ума не приложу, что можно ещё для оживляжа детектива придумать. Зато заранее известно, что все венецианские преступления, все-все, – искусно сымитировала голос полицейского кинокомиссара Оксана, – «отличаются особым изяществом».

– Успокоили.

– Правда, когда столько всего навыдумывали-наснимали уже, можно ли придумать детектив так, чтобы не отрываясь смотреть?

– Такой детектив, возможно, как раз сейчас сочиняется и снимается, возможно даже, что мы его несмонтированный материал сейчас уже смотрим.

– Где экран?

Ответил круговым жестом.

– Опять вы, Юрий Михайлович, удивительно повернули. В Петербурге делают хорошее кино?

– Да, есть классики: Герман, Сокуров.

– Не чересчур ли они умны? Их так трудно досматривать до конца… Планка такая высокая.

– Дотягивайтесь…

– А молодые от великих не отстают?

– Есть классик помоложе великих, но уже сам великий: Балабанов.

– Вы так считаете, классик? Он же такой мрачный.

– Считаю.

– Другие тоже будут Балабанова считать классиком?

– Гарантирую!

– Смотрите, смотрите – явились, не запылились! Экскурсанты наши возвращаются, еле ноги переставляют, у бедного безотказного Даниила Бенедиктовича от усталости ещё и язык того и гляди повиснет!

Да, еле переставляют ноги – и расследовательница заказных убийств с чёлкой, и очкастая интервьюерша, и полноватая особа с ямочками на щеках; и даже взмокший Кит Марусин покорно плетётся, чтобы не терять культурного реноме.

И те двое ещё, в чёрном, как не сопрели…

Головчинер, однако, не умолкал, честно отрабатывая контракт; к немалому изумлению гуляющих, громко и отчётливо, как в театре, читал:

Тянет раздеться, скинуть суконный панцирь,рухнуть в кровать, прижаться к живой кости,как к горячему зеркалу, с чьей амальгамы пальцемнежность не соскрести.

Из Кастелло возвращаются, ясное дело, и, конечно, на Сан-Микеле переполнились скорбными впечатлениями.

Экскурсанты задержались на одну строфу у мостика через бурый канал.

За золотой чешуёй всплывших в канале окон –масло в бронзовых рамах, угол рояля, вещь.Вот что прячут внутри, штору задёрнув…

Голос Головчинера затихал.

– Кто бы могли быть те двое, в чёрных плащах и масках?

– Кто их знает… Наряжаются и пижонят.

Прошли.

– Небо сегодня новое.

– Небо всегда новое, в каждый миг.

– Нет, сегодня особенно новое, другое какое-то.

– А море?

– Море зависит от неба.

Тихонько и мелодично замурлыкал мобильник.

– Знаю, – сказала Оксана и опустила мобильник в кармашек, – все спешат мне сообщить про схлопнувшийся Банк Ватикана.

Блеснув крапинкой аметиста, положила белую ладонь на перила.

– Что вы так на моё колечко смотрите? Дешёвенький камушек, но мне дорог, память о бабушке.

И повторила:

– Парит, ночью опять, наверное, придёт гроза.

Удобная плетёная мебель, в двух крупных кадках – развесистые растения с тёмно-зелёными глянцевыми листьями. Лопнул банк, но как же сказочно хорошо и спокойно было всё-всё вокруг в этот ранневечерний час, и легко дышалось после дневного пекла, и необъяснимые тревоги уже не теснили Германтову грудь, и он всё не мог насмотреться. «Это хорошо, удивительно хорошо, – подумал, – что такой благой вечер выдаётся как раз накануне поездки в Мазер». И – что с ним? – вдруг захотелось ему, остро захотелось тотчас же вернуться в Петербург и увидеть из окна Академии художеств автомобильную пробку у Благовещенского моста, корабли, баржи и – во всю её плавно выгнутую длину – Василеостровскую набережную с камуфляжной пробежкой солнечной светотени по всем фасадам. Что за странное желание? И тут же приятно защипали ноздри бензиновые пары, он ощутил непередаваемый водный запах Невы.

Музыка отчётливо зазвучала в соседней церкви, звуки быстро заполнили пространство под парусиновым навесом, сгустились.

– По воскресеньям, после мессы в La Pieta, нас закармливают Вивальди, – Вера придирчиво оглядела сервировку стола.

– Музыка Вивальди отлично сочетается с живописью Тьеполо, как вам, – посмотрела на Германтова Оксана, – «Коронация Марии»?

– Многовато ангелов, хлопанье их крыльев мешает музыке… И, – хитро улыбнулся, – я второе название этой вещи Тьеполо предпочитаю: «Триумф Веры».

– Всё у вас в масть, так и знала, что не примените о втором названии вспомнить! – Вера зажгла три жёлтых ароматических свечи на бронзовом канделябре. – Чтобы комары не налетели.

– С цитронеллой, – пояснила Оксана и отбросила с лица волосы, спросила:

– Как тот фильм называется, где Янковский долго-долго с горящей свечой идёт? – «Жертвоприношение»?

– Нет, – сказал Германтов, – «Ностальгия».

Вера открывала яркую коробку.

– Замороженные взбитые сливки в вафлях из «Тысячи капризов»? – Оксана раскладывала чайные ложечки.

– И малиновый крем, и персиково-шоколадный торт оттуда же, – кивнула Вера. – И эти маленькие пирожные с молотым миндалём и ликёрной пропиткой. Садимся?

Тут и Верин мобильник подал мелодичный голос, и она что-то сказала, рассмеявшись, по-итальянски. Объяснила, когда Германтов ей пододвигал стул.

– Крах Банка Ватикана всех переполошил, будто бы ждут теперь конца света.

– Папа римский сохранил свои денежки?

– За папу я не волнуюсь.

– Юрий Михайлович, вы-то верите в скорый конец света? – пристально посмотрела Оксана.

– Нет, – успокоил Германтов, – не зря катастрофическая дата в календаре майя обманула надежды массмедиа: у нашей Вселенной большой запас прочности, она очень молодая, ей всего каких-то двенадцать-тринадцать миллиардов лет, ей ещё жить и жить, – Германтов разливал вино.

– А правда, что Вселенная и человеческий мозг вобрали в себя главные мировые тайны, которые так и не будут разгаданы?

– Тайны рождения и строения Вселенной бойко разгадываются, о них уже судачат с телеэкранов во всех углах, а вот с мозгом – сложнее.

– Почему сложнее?

– Наш мозг нам не принадлежит, нашу жизнедеятельность обслуживает лишь ничтожная часть клеток-нейронов, а какая функция у остальных…

– Хорошенькое дело… – Оксана, смеясь, схватилась за голову, с пантомимическим усилием попыталась голову оторвать и поднять.

– Будем здоровы, – Вера подняла бокал.

Вивальди смолк.

И сразу с набережной, из радиоприёмничка, поскольку не терпела природа звуковой пустоты. Зазвучало: «Я жду тебя, как прежде, но не будь таким жестоким, мой нежный друг, если можешь, прости».

– Всюду – русские?

– Нет, немцы, из Казахстана.

– Как вы определяете?

– Я милого узнаю по походке, – рассмеялась Оксана. – У меня муж был казахстанский немец, инженер-металлург из Караганды; казахстанские немцы страсть как русские романсы любят, и ещё Вертинского, Окуджаву.

– Спелись?

– Странным образом.

– Немцы порядок любят больше, чем свободу.

– Французы – наоборот.

– А итальянцы?

– Они о порядке вообще не знают.

– Как русские?

– Русские не знают ни о порядке, ни о свободе.

– У русских контрастные представления в чести – им или гнёт, или воля.

– Венеция сейчас – проходной двор, – вздохнула Вера. – Как будто всё здесь мёдом намазано.