Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

– Что со смотрителем?

– Увезли в психиатрическую больницу.

«Я мог бы составить ему компанию», – подумал Германтов, вспомнив, как многоцветная роспись чудесно исчезала и у него – с экрана компьютера. Да, в самом деле исчезала, едва как-то захотелось ему в первозданно чистом виде, без иллюзорных веронезевских разукрашиваний, увидеть шедевр Палладио, увидеть до взрыва: не в тот ли день и бедный смотритель поднимал панику?

Едва захотелось увидеть чистые палладианские формы, как тотчас же где-то там, более, чем за две тысячи километров от его энергичного импульса-пожелания и письменного стола с компьютером, напрочь исчезли бесценные росписи?

Чудеса?

– Сгораю от нетерпения, – отпила вина Оксана. Что вы в новой книге своей напридумываете, какие тайны откопаете? Ведь в каждой вашей книге есть какая-то тайна. – Чем ещё огорошите? И ведь всё время что-то новенькое открывается, вы же сами сказали, что и старые произведения меняются от проживаемых нами событий и даже от прочитанных нами книг. Верить или не верить? Недавно я читала, что в глазах Моны Лизы, Джоконды, в глубине зрачков загораются будто бы время от времени какие-то цифры, надо только момент поймать.

– Мало вам улыбки Джоконды?

– Мало, я жадная.

– А почему она вот уже пятьсот лет так таинственно улыбается, ЮМ?

Сколько раз ему задавался этот вопрос…

– Сколько разгадывателей – столько мнений. Кто-то считает, что это улыбка Джоконды-Мадонны, почувствовавшей, что она беременна: она ждёт ребёнка и – улыбается… Получается, что «Джоконда» – это вторая, светская версия «Благовещения», написанная Леонардо в пару к своему каноническому «Благовещению», тому, которое висит в Уффици. Ну а кто-то считает, что…

– Что это – не портрет модели-красавицы, а автопортрет художника, улыбка же – не просто улыбка, а леонардовская насмешка над всеми теми, кто не способен разгадать его простенькую загадку, так? – её тёмные зрачки в золотых ободках горели.

Дружелюбный, но всё же – укол?

– Так, так, вы внимательно прочли «Портрет без лица», – теперь посмотрел на Оксану. – Я тоже сгораю от любопытства. Ну так как же вспыхивают цифры в глазах флорентийской бессмертной дамы?

– Внезапно и будто бы – одна за другой выскакивают.

– Как на биржевом табло?

– Вам бы, Юрий Михайлович, только смеяться.

– Разве не смешно? Почему бы Леонардо вдобавок ко всем мистическим талантам своим, позволявшим ему проникать в высокие сферы будущего, не могло прийти на ум ещё и покуситься на шифровку-расшифровку цифровой суетни, взывающей к умениям и прыти биржевых брокеров?

– И ещё я где-то читала, что портрет Джоконды – это портрет вовсе не дамы, а мужчины, который был любовником Леонардо.

– Брависсимо, Леонардо! Переждал пятьсот лет, чтобы совпасть-таки с трендом современной голубой моды.

– А уж как Пикассо совпал! – засмеялась Оксана. Он коньюнктурщиком был? У него ведь и голубой, и розовый периоды есть.

– Шутка удачная.

– Юрий Михайлович, почему вы не написали о Леонардо?

– Меня опередили.

– Кто?

– Волынский, Мережковский…

Вера, придвинувшись, коснулась руки Германтова:

– ЮМ, скажите, как бы вы определили формальное отличие языческих искусств от христианских?

– Формальное? Пожалуй, – после паузы, – я бы обратился к категориям статики и динамики.

– Обратитесь. Я вся – внимание.

– И я!

– Античное искусство завораживает нас прекрасной статикой, так? Даже красно-охристые бегуны-олимпийцы, описывающие круги по греческим вазам, – воплощение совершенства и, стало быть, – неподвижности, а в христианском искусстве душевные движения – муки и страсти наши – непрестанно преображают тела.

– Например?

– Вот вам пример самый расхожий, но, думаю, и самый убедительный, наглядный: аллегорические фигуры Микеланджело в капелле Медичи. Сравните-ка их с застывшими скульптурами антиков. У Микеланджело тела – выражение внутренней наполненности, душевного напряжения и скрытых движений.

– И всё?

– Не всё, Оксана, не спешите разочаровываться. Ещё отличия я усматриваю в свойствах гармонии. Античная гармония – непреложна, будто бы абсолютное воплощение абсолютной статики, а вот христианское искусство одаривает нас обманчивой гармонией, будто бы прячущей в себе дисгармонию… Христианское искусство живо дуализмом души и тела.

– И всё? Но по какой же причине античное искусство смогло получиться таким статичным?

– Причин выискано немало. Ещё в девятнадцатом веке сложилось просвещённое мнение о том, например, что у древних греков, словно бы заворожённых смертью, были при этом неразвиты представления о загробном мире, из-за чего блокировались предощущения будущего; жизнь замыкалась в вечном настоящем, а без образов будущего, несущего перемены, – какая динамика?

– Образы загробного мира связаны с образами будущего?

– Как же иначе? Будущее – это всегда время после нас и без нас.

– Вот и всё – как отрезали?

– И вы хотите сказать, что христианство…

– Резко обновило и динамизировало представления о мире как загробном, так и земном, что в конце концов привело к раскрепощению и свободному самовыражению художников вопреки всем церковным канонам и эстетическим догмам. Но и тут всё становилось не слава богу.

– Всё?

– Как – всё?

– Разрешите продолжить?

– Ваша воля, профессор, – сказала Вера, откидываясь на высокую спинку стула с зеленоватой плюшевой подушечкой-подголовником; Оксана не сводила с Германтова немигающих восторженных глаз.

– Спасибо за внимание. Итак, – заговорил размеренно, как на лекции, – античность давно лежала в руинах, почему бы не возродить? Но ничего не повторяется… При том что внеисторическая мечта о возрождении обернулась нежданной новизной, она получилась фантастически плодотворной! Казалось бы, в Ренессансе, немало вдохновлённом античностью, прочно соединились статика с динамикой и гармония с прорывами к динамической дисгармонии; вспомним о двух эстетиках – аристотелевской (отражательной) и платоновской (идеецентричной). Я с разных сторон захожу, однако говорю об одном и том же! В искусстве и спорили, и воссоединялись два противоречивых начала изобразительности. Но по мере развития искусства – восстановите в памяти временную панораму поступательно и всё быстрей сменяемых стилей, не говоря уже о лихорадочной гонке «измов» – динамика нарастала: христианская компонента как бы зримо брала верх и всё смелее взламывала оболочку заимствованной у античности гармонии. Как бы? Да, по мере ускорявшегося развития – или ускорявшейся деградации, кому что нравится, – где-то на грани девятнадцатого и двадцатого веков произошла подмена: христианские сущности, приводившие в движение мир индивидуальной души, под кистями художников, регистрировавших нараставшую сумятицу в сердцах и умах, сходили на нет и даже решительно превращались в собственную устрашающую противоположность. Сущностная дисгармоничность вырождалась в тот или этот, но – исключительно разрушительный формальный приём: вроде бы против воли Творца безудержно множились картины обезумевшей ломки всего нашего мира…

– Строили, строили, и опять – руины?

– Очевидно, завершается многовековой цикл культурного развития. А в конце каждого цикла разваливается своя Вавилонская башня.

– Вы вчера коснулись гипотезы относительно непричастности Бога к сотворению мироздания, – вспомнила Вера. – Будто бы, по вашему мнению, у Бога не нашлось для этого времени.

– По мнению астрофизиков, – мягко поправил. – Это они, самые смелые из астрофизиков, считают, что до Большого врыва, породившего нашу Вселенную, время вообще не существовало.

– Хорошо, а как же обстоит дело с творением внутри самого искусства? При создании конкретного произведения, надеюсь, время существует?

– И да, и нет.

– Формула в вашем духе!

– Вы сами, – улыбался, – вытолкнули меня на зыбкую почву. Но таков уж парадокс творчества: в кардинальный миг его – во всяком случае, по субъективным ощущениям самого художника – монотонно тикающее время будто бы разрывается, и он, художник, угодивший в разрыв, творит в темпоральном вакууме.

– Останемся на зыбкой почве? Время, вы сказали, можно выразить только в пространственных категориях, а как можно выразить-изобразить смерть?

– Думаю, только в категориях и образах жизни.

– А духовное выразимо только через телесное, материальное?

– Думаю, так.

– Как именно в искусстве выразить смерть? Выразить средствами, как бы отвергающими цель, во всяком случае, противными цели? Какая-то квадратура круга. ЮМ, прошу вас, порассуждайте.

– Хотите меня с зыбкой почвы спихнуть в трясину?