Американец, или очень скрытный джентльмен - Мартин Бут
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А теперь пройдем один круг без остановок, — командует падре Бенедетто. — Для моего здоровья, не для Господа.
— Надеюсь, последняя молитва была не за меня.
— А если и за вас, разве вы можете помешать мне молиться? — Он ухмыляется.
— Не могу.
Я решаю подкинуть ему наживку, чтобы приглушить его любопытство, чтобы остановить хоть на время его вынюхивание и высматривание. Это против моей природы, против многолетней привычки к молчанию, против почти что монашеского обета молчания, но я сознаю, что надо положить конец его домыслам, задернуть занавеску, чтобы он перестал так настойчиво соваться в мои дела.
Может быть, это большая ошибка, может быть, в дальнейшей жизни — или в смерти — я еще об этом пожалею, но выбора нет. Прежние ошибки мне удалось пережить. Чутье, которое неизменно докладывает мне о появлении выходца из тени, теперь внушает, что падре Бенедетто человек слова и я могу ему верить — настолько, насколько готов верить.
Только поравнявшись с кустами, мы возобновляем разговор.
— Скажу вам, что могу, — начинаю я. — Некоторые, возможно, назовут меня преступником. Может даже — международным преступником. Досье на меня заведено в полиции и госслужбах примерно тридцати стран. Я не граблю банков, не печатаю денег, не взламываю компьютеров, не продаю взрывчатки террористам или руководителям государств, чтобы они взрывали пассажирские самолеты. Я не шпион, не Джеймс Бонд: в моей жизни существует только одна красавица. — Я улыбаюсь, а он хмурится. — Я не ворую произведения искусства, не торгую ни героином, ни кокаином. Я не…
— Basta! Довольно!
Он поднимает руку, и поначалу мне кажется, что он хочет меня благословить или осенить крестом, будто изгоняя демона. Я умолкаю.
— Ни слова больше. Теперь я знаю, в чем состоит ваша работа.
— Некоторые считают, что я тружусь за Бога.
Он кивает и говорит:
— Да, некоторые считают. Но…
Мы подходим к воротам парка. Движение уже довольно плотное, машины, остановившиеся на перекрестке на светофоре, отбрасывают длинные плотные тени.
— Что вы будете делать дальше? — спрашиваю я. Быстрый взгляд на дешевые часы в стальном корпусе.
— Пойду в храм. А вы?
— Пойду работать. Рисовать бабочек.
Мы пожимаем руки, как подобает пастырю и прихожанину, когда они встречаются или расстаются на людях. Он уходит по склону холма к собору Святого Сильвестра, а я пробираюсь по узким улочкам к дому.
Я иду и тревожусь: не слишком ли я много сказал. Сомневаюсь, что слишком, но кто его знает, может, он действительно разгадал, чем я занимаюсь на самом деле. Если так, я должен остерегаться и его, и тех, кто может найти к нему подходы.
Я уже упоминал монастырь Валлиндженьо, населенный нечистой силой — там бродят духи, местные колдуны копаются в монастырских могилах, там же, по слухам, похоронен гестаповец-некромант. Это странное, неприятное место, не лишенное при этом своеобразной красоты. Там царит умиротворение, которое многие святые места утратили. Туристы не бродят по полуразрушенным склепам, влюбленные не милуются в монастырском дворе.
Эта часть Италии — несмотря на телевизионные антенны и телефонные линии, лыжные подъемники, автострады и бесконечные supermercati[61] на задворках каждого городка — по-прежнему живет в Средневековье. В «Желтых страницах» есть раздел, пусть и небогатый, где числятся ведьмы, колдуны и волшебники. Эти кудесники сведут вам бородавки, избавят от нежелательной беременности — без операций, джина и лекарств, — срастят сломанные кости без шин, вылечат бесплодие, восстановят девственность, изгонят духов и наведут нерушимые чары на неверных мужей, блудливых жен, полюбовников и легкомысленных дочерей.
Мне не по сердцу этот вздор. Мое бытие имеет четкие очертания. Нет никаких размытых краев, где реальность перетекает в миф. Я уже давно не католик.
И все же монастырь Валлиндженьо чем-то меня притягивает. Мне нравится тишина в его стенах, безвременье руин, близость могил. Еще мне нравится, что сюда сложно добраться: я могу быть уверен, что здесь меня не побеспокоят, ибо, если кто и обнаружит мое присутствие, он не решится приблизиться из страха, что я — представитель властей. Или какой-нибудь колдун. Здесь оказываются лишь те, кто живет тайной жизнью.
В полуразрушенной стене часовни скрывается лакомство, за которым я всегда охочусь при возможности: дикий мед.
Впервые я попробовал его в Африке. Конец шестидесятых — начало семидесятых на Черном континенте были бурными: постколониальная эпоха, когда бушевали войны, а мелкие политиканы воевали за власть. То было время больших и шальных заработков на войне. Я получил самый крупный в жизни гонорар, выполнив заказ… лучше промолчу, чей именно: этот человек еще жив, да и я не прочь пожить тоже. Скажу лишь, что мне заплатили пятнадцать тысяч долларов наличными и еще выдали необработанных алмазов и изумрудов, как потом оказалось — на сорок тысяч, только за то, что я снял и заменил винтовочный ствол. А также уничтожил снятый.
В чем суть дела, мне не сказали, но я и сам догадался, когда взял в руки оружие. Это был уникальный экземпляр — прекрасно инкрустированный приклад, серебряная филигрань, вставки из золота и слоновой кости. Винтовку нельзя было убирать с глаз общественности. Я заключил, что ее использовали при покушении на жизнь Иди Амина Дады, этого безумца, пожирателя младенцев, скотоложца, сержанта, возомнившего себя генералом: никогда не верьте тому, что лопочут журналисты и авторы передовиц, у которых одна задача — увеличить тираж. Винтовку потом должны были досконально осмотреть его дружки. Нарезы в стволе столь же индивидуальны, как и отпечаток пальца. Не можете изменить отпечаток — измените палец.
Меня посадили в какой-то подвал на территории отеля «Норфолк» в Найроби. Неприметного вида негр доставил винтовку. Из гостиничного ресторана доставили еду. Я работал девять часов. Все должно было быть чисто — выглядеть так, будто с винтовкой ничего не делали, будто ствол у нее прежний. Это оказалось не слишком сложно. Я даже нанес на металл точно такие же царапины.
Тот же негр усадил меня в джип и увез в буш за нагорьем Нгонго. Я произвел выстрел, убедился, что следы на пуле отличаются от тех, что оставлял прежний ствол, и показал это своему спутнику. Он одобрительно кивнул. Был он замкнут, молчалив и хмур, но прекрасно понимал, что от меня требуется. Потом мы закрепили снятый ствол между камней и заткнули его снизу резиновой пробкой. Я налил в дуло гидрохлоридной кислоты, и мы подождали минут пятнадцать. Потом вылили кислоту — рассмотреть насечки теперь было почти невозможно. Мы повторили то же еще раз. Удовлетворившись результатом, мой спутник приставил ствол к камню и переехал колесом джипа. А потом — так поступают чернокожие, когда хотят убедиться на все сто, что даже злой дух ю-ю не сможет им отомстить, — он засунул покореженный ствол в нору муравьеда.
Я провел в Кении шестьдесят один час. Получилось, что мне платили примерно по тысяче долларов за каждый час пребывания. В те времена это были очень большие деньги. Кроме того, мне без лишних слов оплатили все расходы, включая билет на самолет.
А еще я попробовал дикий мед.
Мы дожидались, пока кислота выжжет дуло, и вдруг мой спутник — он назвался Камау, а в Найроби это то же самое, что Дэй Эванс в Ньюпорте, — склонил голову набок.
— Слушай! — воскликнул он.
Я прислушался. Правда, я не понимал, что я должен услышать: треск сломанной ветки, шум дизеля, щелчок взведенного затвора?
— Слышишь? — прошептал он.
— Что? — прошипел я в ответ.
Я не на шутку встревожился. Одно дело — умереть: я всю жизнь лицом к лицу с этой неизбежностью. Ну, почти всю жизнь. Но чего я точно не хотел — это оказаться в руках у каких-нибудь африканских борцов за свободу. У них есть привычка отрезать кусочки плоти от своей жертвы, прежде чем полоснуть ножом по горлу или приставить Калашников к затылку и дать короткую очередь — короткую, потому что в этих партизанских отрядах вечная нехватка патронов. Может, те части тела, которых я лишусь, мне в дальнейшем и не пригодятся, но очень бы не хотелось расставаться с ними, находясь в полном сознании.
— Медоуказчик. Такая птичка, которая указывает путь к меду. Любит есть личинок, но пчелиное гнездо ему не порвать. Нужен человек, чтобы помочь. Или медоед.
Это был самый длинный монолог, какой он произнес за все время.
Когда выжженный и смятый ствол был надежно спрятан в норе муравьеда, мы двинулись через кустарник на отчетливый призыв: «витпурр-витпурр-вит-пурр». Наконец мы увидели птичку — размером она была с английского дрозда, тускло-коричневая, с желтыми пятнами на крыльях.
— Как называется эта птица? — спросил я, рассчитывая услышать слово на суахили.