Американец, или очень скрытный джентльмен - Мартин Бут

Мне уж всяко скоро заплатят. Вернется мой посетитель, я передам ему «Сочими», дело будет сделано.

И что потом?

Это мой последний заказ. После «Сочими» не будет ничего. Я старею.

Долина в ночи так прекрасна. Прекрасна, как смерть.

Эфизио — владелец и управляющий «Кантины Р» на Пьяцца ди Санта-Руфина. Ему под семьдесят, и местные жители зовут его Босс. И сама кантина, на местном уличном арго, называется американским словом «Босс». Эфизио в молодости уехал из родного городка, и поток иммигрантов, спасавшихся от нищеты и разрухи, унес его в Америку. Поговаривают, что в Нью-Йорке он с двумя подельниками ограбил банк и открыл кантину — то есть столовую — в Малой Италии. Кантина превратилась в бар, потом в нем начали незаконно подторговывать алкоголем. Эфизио разбогател. Стал членом Семьи. Та тоже разбогатела. А потом, под старость, он продал дело и покинул Семью, чтобы вернуться к корням и к тому, что умел лучше всего. Он открыл кантину.

«Кантина Р» существовала и до того, как ее приобрел Эфизио. Особых доходов она не приносила. Она находится далековато от Пьяцца дель Дуомо и рынка, далековато от ворот Порта-Рома, где в прошлом кучковались возчики, а теперь — водители-дальнобойщики. Не сразу, но она заявила о себе. Стойка бара сделана из цельного куска дуба семи метров длиной, почти метр шириной и тридцать сантиметров толщиной. Вина здесь лучшие в городе. Выбор пива — самый богатый. Столы — самые чистые, причем сделаны они из дерева, а не из жести и не из пластмассы. Полы надраены до блеска, как в средневековом монастыре. Свет приглушенный, в окнах матовые стекла. Снаружи не разглядишь, кто там пьет внутри. Соответственно, «Босс» — идеальное место для мужей, скрывающихся от жен, служащих, скрывающихся от начальства, продавцов, скрывающихся от директора. Женщинам вход не запрещен — это вам не Англия с ее заповедниками для мужчин, — но заходят они сюда редко, и то больше компаниями. Здесь нет ни проигрывателя, ни машинки, где разыгрывают дешевые часы, ни «одноруких бандитов». Здесь нет бильярдных столов, щитов для дартса, настольного футбола и баскетбола. Это серьезное место, здесь пьют и беседуют.

Я никогда не хожу сюда один. Я не знаком с завсегдатаями. Иногда Галеаццо приглашает меня сюда пообедать. Мы приносим с собой куски пармской ветчины и ломти хлеба, раскладываем их на жиростойкой бумаге на одном из столов. Потом заказываем бутылку «бароло». Крепковато для середины дня, потом приходится отправляться на боковую, но приятно побыть там, где люди только беседуют.

Посетители кантины — люди из разных слоев общества. Иногда сюда захаживает Джузеппе — если найдет в канаве потерянную банкноту. «Босс» — место недешевое. Мария бывает здесь постоянно — одна из немногих женщин, что заходят в этот бар в одиночку. Ее быстро окружают собеседники. Помните, прохожим ничего не видно. Мужья здесь в безопасности.

А один я сюда не хожу потому, что Эфизио — человек проницательный. Американцы говорят про таких «видит насквозь». Он действительно понаторел в искусстве, которым владеют все бармены мира, — распознавать, что перед ним за человек. У них наметанный глаз. Будущие банкроты, любители согрешить по мелочи, неверующие и неверные, трусы и фанфароны, распетушившиеся от виски, — все они входят в их двери, подпирают их стойки, облизывают края их стаканов. В посетителя, который пришел с другом, вглядываются не так пристально, с ним не вступают в беседу, его не прощупывают и не прочесывают, точно он пруд с илистым дном, в котором полиция ищет тело утопленника.

Таких, как Эфизио, мне нужно особенно опасаться. Как и любой священник в любой исповедальне — а что такое бар, как не внецерковная исповедальня, без зарешеченного окошечка, полуопущенной занавески и приглушенных голосов, — бармен исполняет роль исповедника. Вот только если священник, как правило, оставляет полученные сведения при себе, бармен не связан никакой клятвой молчания. Священник продает информацию за «авемарии». Господь с готовностью покупает. Бармен продает услышанное за наличные. Полиция с готовностью покупает.

Очень обидно. Мне всегда хотелось побеседовать с Эфизио. Это человек, проживший жизнь у самых границ моего мира. Я убежден, что ему случалось убивать; вне всякого сомнения — подстраивать чужую смерть. Он бы не находился там, где находится, и не стал бы тем, кем стал, не имея за спиной такого прошлого. Иногда я думаю, как было бы здорово поболтать о том, что ему довелось пережить, сравнить его воспоминания с моими. Нам, профессионалам, иногда бывает приятно побеседовать на свои темы. Но как только он меня раскроет, вернее, как только хоть что-то заподозрит о моем прошлом, он немедленно позвонит carabinieri, в polizia. Если ему хватит ума, он не будет размениваться на местные силы правопорядка, а сразу сообщит в Рим, в Интерпол, в американское посольство и в ФБР, где у него, не сомневаюсь, до сих пор есть связи. После чего его некоторое время будут расхваливать местные газеты, телеканал «РАИ-Уно» станет брать у него интервью — словом, ненадолго он перестанет быть просто барменом-иммигрантом, вернувшимся из американского изгнания.

Он оставит свой след в истории.

Только, подобно пятну крови на горячем песке, след этот быстро выцветет и исчезнет, претворится в легенды, от которых ему не будет особого проку, хотя бару они и подбавят популярности. Сюда валом повалят любопытные, которым будет интересно, к какой части стойки я имел обыкновение прислоняться, из какого бокала пил, какое вино предпочитал. Они будут пожирать глазами бокал, облокачиваться на ту же часть стойки, заказывать такую же бутылку. «Босс» превратится в усыпальницу, в гробницу антигероя.

Не хотел бы я обеспечить Эфизио такую славу — вот таким вот образом и такой дорогой ценой.

А вот что меня бы не удивило: допустим, я совершил бы такую глупость и подставил грудь под восемьдесят четвертую беретту (9,17 миллиметра, та, что на вооружении у polizia и carabinieri; только я, само собой, вовсе не такой дурак) — и тогда два века спустя легенды бы гласили, что на том месте, где я упал, в каждую годовщину моей смерти сквозь камни проступает кровь. Итальянцы обожают строить усыпальницы.

— В среду по утрам я всегда здесь гуляю.

Голос падре Бенедетто звучит непререкаемо. Он — служитель своего бога и, соответственно, не испытывает никаких сомнений относительно своей будущей судьбы. Он будет прогуливаться здесь, в парке Сопротивления 8 сентября, каждую среду до скончания времен. А если они не скончаются — то до тех пор, пока его бог не призовет его к себе. Что случится раньше, его не особенно занимает.

Сосны и тополя молчат. Всего час, как занялась заря, солнце невысоко, но уже светло, как днем. Воздух еще полон ночной прохлады, и небо еще не согрелось, так что даже легчайший ветерок не пролетает по долине. А воробьи уже прыгают вокруг в своем вечном поиске друзей, подруг и пропитания.

Я заметил падре издалека, узнал его по сутане, которая колыхалась при ходьбе, будто бы он нес за собой обрывок ткани ночи. У меня не было нужды отступать в тень, чтобы разобраться, что это за ранний прохожий.

Завидев меня, он тут же поднял руку в полуприветствии-полублагословении, точно стараясь учесть все варианты. Я ведь мог оказаться демоном тьмы, блуждающим среди деревьев в поисках своего лаза в недра подземного мира.

— Buon giorno! — выкрикнул падре с расстояния метров в двадцать. — Так вы тоже любите погулять до того, как проснется солнышко?

Я поприветствовал его, и мы медленно зашагали в ногу. Он ходит, сцепив руки за спиной. Я предпочитаю держать руки в карманах, вне зависимости от того, есть там что-либо или нет. Привычка.

— Час тихий, — объясняю я, — а я люблю покой. На дорогах почти нет машин, все еще спят, воздух чистый, без всяких выхлопных газов, и птицы поют.

Словно повинуясь бессознательному повелению, в ветвях тополя начинает тихо свиристеть невидимая птица.

— Я прихожу сюда поразмыслить, — заявляет падре Бенедетто. — Раз в неделю. В среду, в день, дальше всего отстоящий от субботы. Всегда иду по одной и той же дорожке. Деревья для меня — как стояния Крестного пути: у определенных деревьев я благодарю Господа за определенные милости или за блага, дарованные мне и всем людям. Вот, например, здесь, у этой пинии, я останавливаюсь и благодарю его за рассвет. Только не сейчас. На следующем кругу. Видите, — он указывает на восток, на заалевший горизонт, — солнце еще не взошло.

— То есть вы хотите сказать, — парирую я саркастически, — что молитесь только после того, как солнце действительно встало. Это свидетельствует о сомнениях. А вдруг сегодня он возьмет и не дарует вам солнца?

— Мне? — Падре делает вид, что изумлен. — Он дарует его всем. И его слово нерушимо.

— Ну еще бы! — киваю я с ухмылкой.

Он знает, что поддразниваю я его добродушно. Приостанавливается, склоняет голову.