Беспокойные сердца - Нина Карцин

— Осторожно, там шипы. Нос поцарапаешь, — предупредил Олесь.

— Мне все равно не больно, — ответила она, незаметно потирая щеку.

— Ну, что я говорил? Укололась?

— Чуть-чуть.

— Покажи-ка! Лоб, нос?

Он повернул ее к себе за плечи и замер, вглядываясь в приподнятое улыбающееся милое лицо. Глухо стукнуло и заколотилось сердце. Забыв обо всем на свете, он притянул ее к себе, осыпая поцелуями и лоб, и щеки, и невольно ответившие ему губы.

Марина пришла в себя первая и оттолкнула его.

— Олесь, нельзя… Олесь… ты забылся!..

И вырвавшись из его рук, быстро пошла вперед — к Волге.

— Марина! — крикнул он вслед. — Марина!!

Она шла быстро, почти бежала, пока деревья не расступились. Здесь ее нагнал Терновой.

— Погоди, Марина, не убегай. Все равно, я уже больше не могу притворяться. Мне надо тебе все сказать.

— Не надо, Олесь, не надо… Лучше молчи. Это нехорошо, — твердила она, не соображая, что «не надо», что «нехорошо». Она только боялась услышать что-то такое, отчего будет труднее жить.

Они сели на скамейке над Волгой. Марину охватил мелкий озноб, и она крепко стиснула руки, лежавшие на коленях. Он взял ее руки в свои и низко склонился, словно хотел поцеловать, но потом выпустил сопротивляющиеся пальцы.

Сначала он не находил слов; нервно чиркал и ломал спички, пока не удалось закурить. Марина глядела на Волгу, но не видела ни игры лунного света в мелкой зыби, ни бакенов, уронивших в воду золотые пунктиры своих отражений.

— Марина, ты помнишь то последнее письмо, на которое ты так рассердилась?

Она кивнула.

— Я давно хотел попросить за него прощения. Никогда я так не думал, как писал.

— А все-таки написал?

— Все-таки написал. Я мучился, Марина. Я отчаянно ревновал тебя ко всему… К институту, к твоим новым друзьям, к науке, к Виноградову…

— И к Виноградову?

— К нему больше всего. Я и сейчас ревную… Каждый час, каждая минута, когда ты, с ним — это же отнято у меня, украдено! Я люблю тебя, Марина, милая, родная, счастье ты мое!..

И как она ни сопротивлялась, но не могла разорвать кольца сильных рук, это исступленное объятье, от которого, казалось, сейчас порвется дыхание. Ни с чем не сравнимое счастье, нахлынувшее в первую минуту, сразу сменилось острой болью: все равно, эти запоздалые признания уже ни к чему. Отстранив лицо от его губ, сказала притворно ровным голосом:

— Конечно, и я люблю тебя — как друга.

Его словно хлестнули эти простые слова. Почти оттолкнув ее от себя, он гневно воскликнул:

— Вот-вот! «Как друга»! А что мне от такой любви?! Ну да, разве можно меня любить по-иному? Я ж ведь простой рабочий, не ученый, не выдающаяся личность! — он отвернулся.

— Олесь! — голос Марины звучал печально и укоризненно. — Зачем ты говоришь глупости? Потом сам пожалеешь, что обижаешь меня. Как ты не поймешь, что для нас же лучше, если мы будем просто друзьями.

— Так научи меня, как видеть в тебе только друга! — снова порывисто обернулся он. — Друга! А я засыпаю и просыпаюсь — все только о тебе думаю. Увижу тебя — дышать трудно становится. И дни бегут, бегут, а ты все дальше от меня…

Каждое слово причиняло Марине страдания. Она не могла не верить ему. И страстность, звучавшая в голосе, и взволнованное лицо, и холодные руки, в которых он снова бессознательно сжимал ее пальцы, — все это говорило об искренности. И все-таки все существо ее сопротивлялось. Принять эту любовь — значило изменить самой себе, изменить всему тому, что воспитывалось, складывалось в ней годами, значило — перестать уважать себя. И она молчала — молчала, хотя почти уже не оставалось сил противиться его голосу, его мольбам. Наконец, пересилив себя, сказала невыразительным, тусклым голосом:

— А Зина? Ты забыл о ней?

Он растерянно взглянул на нее. Похоже было, что он и в самом деле забыл о ее существовании.

— Да, Зина… Верно. Перед ней я виноват. Но тут получилось так… затмение на меня нашло какое-то. Надеяться мне было не на что. Я твердо был уверен, что потерял тебя навсегда. И встретилась мне Зина. Она же хорошенькая, ласковая. Этим и взяла. Показалось мне одно время, что смогу найти с ней счастье. Такое — незамысловатое. Одним словом, тихую пристань… — он рассмеялся сухим неприятным смехом. — А счастья-то и не получилось. Со стороны посмотреть — вроде все, как надо: и квартира, и обстановка, в гости вместе ходим. А внутри… до чего же это не то! Живем чужими людьми, ни одной мысли нет общей. Вот вчера слышала, что она про кино сказала? Мелочь, правда, но так во всем; а из мелочей жизнь складывается. И будь у меня хоть маленькая надежда, что ты сможешь полюбить меня… не как друга… не стал бы я так жить, как сейчас. Я бы прямо сказал Зине, что нам лучше разойтись. А если такой надежды нет, то не все ли равно, как жить. Марина… Что ты скажешь?

Она замерла. Как противиться этому голосу, как заставить себя выполнить долг? И в чем этот долг? Только ли в одной Зине тут дело? Если бы услышать эти слова тогда — три года тому назад!

— Марина, почему ты молчишь?

— Что же мне сказать, Олесь? На твоем месте я бы и спрашивать не стала. Раз можно решать и так, и этак, значит, нечего ломать того, что уже сложилось. И не могу я решать этот вопрос за тебя.

Теперь она была спокойна, только в груди было пусто и больно, да усталость согнула плечи.

— Почему? — спросил он, снова готовый вспыхнуть.

— Не гожусь я на роль разрушительницы семьи. Не хочу думать о тебе хуже, чем до сих пор. Ведь ты же любил Зину достаточно, чтобы жениться на ней…

— Это была ошибка! Я же объяснил тебе…

— А потом и я окажусь ошибкой — может так быть? И даже уважения ко мне не останется. Нет, не могу я поверить тебе, Олесь.

— Как хочешь, — вдруг совершенно другим тоном, сухим, обиженным, сказал он. — Напрасно я затеял этот разговор. Ты меня извини. Все-таки, мне казалось… А, ладно, не все ли равно, что казалось! — он махнул рукой и встал.

После этого не оставалось ничего иного, как отправиться домой. Марина поднесла к глазам руку с часами, но так и не рассмотрела ничего; движение было чисто машинальным, до сознания не дошло, сколько времени показывали светящиеся стрелки.

Обратный путь был ужасным. И луна, и парк, и акации — все казалось теперь грубой декорацией, взятой напрокат из старой пьесы. Реальной была только боль да слезы, подступившие к горлу горьким клубком. А все могло бы быть по-другому. Но об этом не стоило и думать.

В молчании они дошли до гостиницы. Здесь Марину ждал новый сюрприз. В подъезде стоял Виноградов; увидев девушку, он отбросил папиросу и сбежал по ступенькам.

— Где вы пропадали? Звоню в цех — говорят, лаборатория заперта, Кострова ушла. Жду — нет. Вы знаете, сколько сейчас времени?

— Понятия не имею. Да это не столь важно. Как видите, меня провожали, и с научным сотрудником Костровой ничего не случилось. Спокойной ночи, Олесь!

Она нашла в себе силы спокойно помахать рукой Терновому и вошла в вестибюль. Сидевшая у телефона дежурная, отдавая Марине ключ от номера, сказала Виноградову:

— Ну вот, пришла, а вы беспокоились. Я говорю: человек молодой, погулять хочется. В эти годы только и пользоваться жизнью.

Виноградов проводил Марину до самых дверей и тоном, так не похожим на обычный, заметил:

— Больше вы не будете работать ночью одна. Я сегодня пережил в воображении сотни происшествий, от простого несчастного случая до космической катастрофы. Этого достаточно, чтобы поседеть за одну ночь.

Марина попыталась улыбнуться, но губы ее только сложились в гримаску.

— Дорогой Дмитрий Алексеевич! Вы сами меня учили: не давайте воли воображению. И принимайте люминал от бессонницы.

Ни слова не возразив, Виноградов сдержанно поклонился и пошел наискосок в свой номер.

Иногда и у одиночества есть хорошие стороны. Можно, например, не ложиться всю ночь, и никто ничего не скажет…

Виноградов до сих пор считал себя не способным больше на сильные переживания. Но, увидев сегодня Марину с Терновым, испытал нечто близкое к удару. Оказывается, ничего он о ней не знает! Привык работать рядом с ней, делиться мыслями… Радость и невзгоды — все как будто пополам. А оказалось — у нее есть свой мир, в котором ему нет места.

Не нужно было большой проницательности, чтобы теперь догадаться обо всем. Вот почему так стремилась Марина на «Волгосталь»!

Он не находил себе места от ревности и тайного унижения. Почему вообразил, что Марина когда-нибудь сможет стать для него чем-то большим, а не просто талантливой помощницей в работе? Да разве ее мог привлечь такой сухарь, как он? Наука, теория, сухие абстракции… Во что превратил он свою жизнь?!..

А ведь не всегда Виноградов был таким. Знал он и юношеский энтузиазм, радость от сознания избытка сил и энергии. Даже катастрофа, при которой погиб его отец, мало изменила внешнее течение жизни. Так он и рос: в школе — отличник, гордость класса; в институте — украшение курса, горячий, порывистый юноша, умный и смелый теоретик.