Долгая и счастливая жизнь - Рейнольдс Прайс

Но услышала Розакок только последние Мамины слова, и они вертелись в ее мозгу, когда она смотрела, как вслед за Майло все уселись в машину и поехали в церковь. «Ну и пусть, мне хочется поскорей лечь в землю, все равно я не останусь дома нюнить вместе с Сисси Эббот. Мистер Айзек может умереть со дня на день. Он по-доброму к нам относился, и я вместе со всеми, в том числе и с Уэсли Биверсом, должна оказать ему уважение». Она повернулась было, чтобы пойти за своим праздничным платьем и выгладить его, как вдруг уголком глаза увидела на повороте дороги облачко пыли. Придется посмотреть. Это оказался всего лишь Мэйси Гаптон, ехавший на своем грузовике в церковь (нынче он был Иосифом, а в кузове грузовика вез подарок мистеру Айзеку — кресло-каталку, облепленную, как червяками, его дочерьми, которые в рождественском представлении изображали ангелов). Грузовик скрылся из виду, но Розакок не могла оторваться от окна. Она должна была видеть все проезжавшие мимо машины.

И вскоре появилась та страшная машина, которую она ждала, — кофейный «понтиак» Биверсов, мчавшийся, словно на пожар, зигзагами объезжавший крупные камни на дороге, и в нем один только человек за рулем, который вдруг сообразил, где он едет, и у дорожки к дому Мастианов замедлил ход, даже почти остановился, но, не получив ни ответа ни привета (тоже нашел причину!), проскрежетал колесами и рванул дальше. Розакок прижалась лицом к холодному стеклу и смотрела вслед, пока он не исчез. И тут она смогла сказать себе: «Больше никаких доказательств не надо», и эта уверенность, которой она, собственно, и ждала, принесла ей даже облегчение. Она не видела лица и кто сидел за рулем, различить было невозможно, но она поняла. И еще она поняла, что умирает мистер Айзек или нет, но идти вечером в церковь ей не под силу. Но тут же она нашла то, что ей сейчас будет под силу: «Я пойду к нему, отнесу леденцы и скажу Сэмми, что вечером не приду».

В Маминой комнате Розакок взяла леденцы там, где их оставил Майло, и завернула мешочек в папиросную бумагу наподобие подарков Рэто. Потом поднялась наверх, причесалась и взяла пальто — приоделась она еще с утра в ожидании Рэто. На пути вниз она остановилась у комнаты Сисси и через закрытую дверь спросила: «Как ты там, ничего?» Сисси ответила, что ничего.

— Я хочу зайти к мистеру Айзеку — слышишь? — и отдать ему леденцы.

Сисси сказала, пусть она не обращает на нее внимания, и Розакок вышла из дома.

Она пошла другим путем — свернула с дороги и полмили прошагала через облетевший лес. Она почти не знала этот лес, хотя он был совсем недалеко от дома (еще давно Майло стращал ее, чтобы она не бегала за ним хвостом, будто где-то тут есть такое место, Змеиная Дыра, где родятся все змеи, что водятся в окрестностях, и она долго этому верила, а когда выросла, ей стало не до проверок, и, глядя под ноги, она шла по сухим сосновым иглам, среди сторожких кустов шиповника как можно быстрее, не от страха, а потому что после того, как скрылась из виду кофейная машина, она была готова бежать куда угодно, лишь бы не оставаться наедине с собой, пусть даже единственным человеком, с кем можно поговорить, будет Сэмми Рентом. Но идти ей пришлось дольше, чем она надеялась, и когда наконец она выбралась на опушку леса и увидела слева пустую дорогу, а прямо перед собой дом мистера Айзека, то последние сто ярдов до веранды пробежала бегом, и стук ее подошв о застывшую землю погнал волну орущих цесарок на ветки пекановых деревьев. Веранда ее ничем не утешила. Мягкие доски пола поддавались под ногами, словно ковер. Единственным, что там могло двигаться, была замызганная качалка, даже грузовика нигде не видно. У нее перехватило дыхание, и, крепко прижав к груди мешочек с леденцами, она прошептала: «Господи Иисусе, сделай так, чтоб хоть кто-нибудь был дома», и постучала в дверь.

И появился Сэмми, чистенький, в синем комбинезоне, и, кажется, обрадовался, увидев ее. Он стал на пороге двери, затянутой проволочной сеткой от насекомых.

— Как поживаете, мисс Роза?

Она не сразу могла ответить, потом поморгала и улыбнулась.

— Прыгаем помаленьку.

— Немножко вы бледноваты, но ничего, к рождеству пройдет. Чем могу служить, мэм?

Она показала ему кулек.

— Сэмми, я вечером не приду в церковь чествовать мистера Айзека. Майло оставляет на. меня свою Сисси, и я должна сидеть дома, поэтому я принесла леденцы. От всех нас, конечно.

— Он очень обрадуется, мисс Роза. Они с мисс Мариной в пятницу прикончили все, что было, а я не мог пойти купить, нельзя было их оставить. Да он и не понимает ничего, вчера вечером я его уложил в кровать и вышел минут на десять, а он как-то подкатился к самому краю, и давай шарить в ящике стола, и нашел малюсенькое мыльце, знаете, что дают в гостиницах, он его двадцать лет назад привез, кажется, из Ричмонда, и представляете, мисс Роза, когда я вошел, он уже наполовину это мыльце обсосал, и изо рта у него пена пузырилась. (Мозги у него совсем уж набекрень — целый день ни о чем, кроме как о себе, не думает.) Но видать, от этого мыла ничего ему не было, так что я просто вытер пену и слова не сказал. Да, мэм, он очень рад будет, и Сэмми тоже рад. — Однако он все еще стоял на пороге, преграждая ей путь.

И ей пришлось спросить:

— Как ты думаешь, если он сейчас ничего, можно зайти к нему на минутку?

Сэмми улыбнулся и, оглянувшись, вполголоса сказал:

— Да, мэм. Я просто ждал, пока мисс Марина спрячется. Зимой она не может видеть людей. — Он отступил в сторону, и Розакок прошла.

За всю свою жизнь она провела в этом доме от силы минут сорок, но сейчас почувствовала, что здесь ничего не изменилось, все было то же, что и во все рождественские визиты с тех пор, как она себя помнила, — темная низкая передняя, широкие половицы от стены до стены (голые, блестящие оттого, что мало кто по ним ходил, а мисс Марина выкинула все коврики, заявив: «Пансионы для моли!»), зеленые портьеры, задернутые на четырех дверях в комнаты (за одной из них пряталась мисс Марина), розовое кресло с двумя сиденьями и истомленный, застоявшийся воздух, вмещавший все это в себя из года в год, неизменный, без всяких запахов, и душный, как июльская ночь. Новой была здесь одна только вещь — висевший у двери в гостиную календарь на текущий год (на картинке — новенький «бьюик», а за ним море), и на открытом декабрьском листе каждый день по двадцать первое число был обведен кружочком. Сэмми перехватил взгляд Розакок.

— Мисс Марина отмечает, сколько осталось до рождества, — пояснил он и подвел ее к последней двери налево. — Постойте здесь, пожалуйста, пока я его приберу. Он у меня лежит в постели, отдыхает перед вечером.

«В этой комнате я никогда не бывала, — подумала она. — Будь мистер Айзек в здравом уме, он бы меня туда ни за что не пустил». А вслух сказала:

— Сэмми, не надо его беспокоить. Просто передай ему вот это.

— Да нет, мэм. Он радуется, когда гости. Только этому он и радуется. Хотя может вас и не узнать.

Он исчез за портьерами, но Розакок слышала каждый звук. Сэмми сказал: «Садитесь, мистер Айзек, к вам гости пришли», потом глухо скрипнула кровать — он усадил старика, подложив ему под спину подушки. Мистер Айзек был безучастен, как мешок с зерном, но, когда Сэмми, управившись, пошел к двери за Розакок, мистер Айзек постучал пальцами по дереву, и Сэмми вернулся. Розакок слышала, как мистер Айзек откашливался и наконец выговорил шепотом: «Причеши меня», и Сэмми налил во что-то воды, чтобы смочить ему голову, и причесал его, и сказал: «Теперь порядочек», и позвал Розакок.

Она перешагнула порог и прежде всего увидела три портрета на стене напротив, среди них она узнала только Франклина Д. Рузвельта, фотографию, вырванную из журнала «Лайф», покоробленную, закрутившуюся снизу и веселую; она была приколота кнопкой над комодом без зеркала, и на комоде не было ничего, кроме пыли, налетевшей с дороги, и головной щетки в черепаховой оправе. А дальше комната была просто пустая — Розакок обвела взглядом низкий умывальный столик с тазом и кувшином, знакомое черное кожаное кресло, единственное широкое окно и длинную пожелтевшую стенку и наконец, повернувшись налево, нашла мистера Айзека в кровати, так далеко, что он не мог видеть портреты над комодом. Она сделала три шага в сторону кровати, а Сэмми сказал:

— Это ваш друг Розакок, мистер Айзек.

Она не была его другом. Она всегда была для него лишь одной из кучки запыленных ребятишек Эммы Мастианта, что подрастала на его глазах и каждое рождество приносила ему мятные леденцы, которые покупала ее мама в благодарность за пятьдесят долларов, что он дал, когда погиб отец ее детишек; но, стоя перед ним, Розакок поняла, как правильно она сделала, что пришла. В душу ее, переполненную отчаянным страхом, вошло хоть что-то новое; старик полулежал на белых подушках в бедой фланелевой ночной сорочке, руки в темных крапинах плоско лежали на белой простыне, и все же, несмотря на старания Сэмми, он казался неопрятным, потому что желтый загар так глубоко въелся в кожу его лица, что не побледнел до сих пор, а приглаженные волосы были в полосах, как клавиши древнего пианино.