Долгая и счастливая жизнь - Рейнольдс Прайс

Мама сказала только:

— Если он хочет уйти, иди с ним сегодня, но не подпускай его к выпивке, а если будет случай — Роза, постарайся, чтоб случай был! — скажи ему: «Майло, ты очень нужен Сисси».

Розакок закивала, чтобы Мама поскорее ушла. Потом она оделась и пошла вниз, мимо закрытой двери Сисси. Она позвонила на работу и попросила хозяина отпустить ее на несколько дней в связи с несчастьем в доме. Тот, конечно, согласился, но выразил надежду, что она скоро вернется. Она сказала, что постарается, но дела пока что довольно плохи. Вот теперь она свободна, Майло может распоряжаться ею, как хочет, и она пошла к двери и позвала его. Майло обернулся, не трогаясь с места, только голову повернул, и она ему помахала, но он стоял неподвижно, и только пальцы его все сжимались и разжимались. Розакок стояла на холоде и думала: «Мама и Сисси наверху прислушиваются, а после того, что я сказала ему вчера вечером, он, может, и не войдет в дом». Она пошла на кухню и на всякий случай принялась за стряпню, но вскоре Майло пришел и остановился в дверях, стараясь заглянуть ей в глаза. Она это почувствовала и повернулась к нему — а его вчерашнее лицо не изменилось за ночь — и сказала: «Входи же».

Он вошел и, пока она занималась стряпней, молча сидел у стола, и они завтракали молча, пока наконец он не спросил:

— Выспалась?

— Заснула не сразу, но в общем выспалась.

— Это хорошо, — он встал и подошел к окну, — потому что я думал, может, мы сегодня проедемся, вон какое солнце на дворе.

— Куда?

— Ну, хотя бы в Роли, купить мистеру Айзеку леденцов к рождеству.

Не успела она ответить, как вверху, в коридоре, послышались Мамины шаги, и Розакок сказала:

— А может, лучше бы куда-нибудь поближе к дому, чем Роли?

Он обернулся:

— Слушай, ты со мной заодно или нет?

Она взглянула на него и ответила:

— Да.

— Тогда едем.

Смахнув с тарелок остатки еды, она оставила их в раковине и сказала:

— Пойду возьму пальто.

— Где оно?

— В моей комнате.

— Ладно, только потом иди прямо сюда.

Она поднялась наверх, и взяла пальто, и бесшумно прошла мимо двери Сисси. Майло ждал ее в передней, и они вместе пошли через веранду. Но в дверях Розакок остановилась.

— Может, надо сказать, куда мы едем?

— А ты что, ждешь заказное письмо?

— Нет.

— Тогда пошли.

Через двор они шли молча, спиной к дому, и только у машины услышали сзади стук. Майло не остановился, но Розакок обернулась, зная, куда глядеть, и увидела Маму наверху, в окне бывшей Папиной комнаты. Она не подняла раму, значит, не намеревалась разговаривать, и больше не стучала, но костяшки ее пальцев так и остались прижатыми к стеклу. Розакок вспомнила о грязных тарелках в раковине и открыла было рот, чтобы оправдаться, но Майло уже включил мотор, и, когда Мама увидела выхлопной дымок, она кивнула, и Розакок только помахала рукой. Она села в машину, и они покатили к дороге, а потом свернули влево, на мощеную улицу. Майло остановился у магазина. Вокруг не было ни души, но возле магазина уже стояло несколько грузовиков. Майло сказал:

— Зайди, пожалуйста, и забери почту.

Понимая, что Майло не хочет отвечать на вопросы знакомых, она пошла, и ей дали единственное письмо, только что полученное из Норфолка. С этим письмом она села рядом с Майло, машина тронулась, а она стала читать про себя:

18 ноября

Дорогая Роза!

Только что вернулся с работы и нашел на полу твое письмо, все кругом в штампах «Срочная доставка». Я сначала даже перепугался! Но все обошлось, и надо сказать, я страшно огорчился, что Майло и Сисси так не повезло. Я-то думал, что на рождество посмотрю ихнего ребенка. Майло мне говорил летом, что он как раз поспеет к рождественскому представлению в церкви, а мы с Майло думали быть волхвами, и Рэто тоже, если он приедет. Может, тебе и чудно покажется, что я не посылаю Майло открытку с выражением сочувствия или еще там чего, а пишу только тебе, но ведь ты так и не ответила, почему ты в тот вечер сказала, что Майло на меня злится, и я уж не знаю, как быть, и, конечно, понятия не имею, за что он злится, разве только у него зрение, как рентгеновские лучи, и он может видеть ночью сквозь деревья. Во всяком случае, я всегда хорошо относился к Майло, не знаю, что на него нашло, и надеюсь, если он на меня за что-то злится, то это уже в прошлом, и ты скажи, что я ему и Сисси сочувствую. Сисси, должно быть, совсем расстроена, ведь в такую жарищу она этого ребенка носила, так что передай, что мне ее жалко.

И еще мне жалко, что ты не проведешь день Благодарения со мной и моими друзьями, потому что, по-моему, тебе сейчас больше всего нужно немножко повеселиться, но я понял, почему тебе нельзя уезжать, пока за кормой не будет чисто. А когда будет и тебя потянет из дому, приезжай сюда. Только предупреди заранее! И еще вот что — надеюсь, все твои переживания насчет нашей охоты за оленями прошли, и новых нет, и тут тоже за кормой чисто. Верно? Уж порядочно времени прошло, так что можно не беспокоиться. Кончаю писать, чтоб письмо успело на поезд. Спокойной ночи.

Остаюсь твой друг

Уэсли

Розакок аккуратно сложила листок и, решив, что никогда его не перечтет, заклеила краешек конверта оставшимся на нем клеем и положила себе на колени адресом вниз. Она даже не осознала того, что прочла. Душа ее, как чаша, была переполнена до краев одним горем Майло, которое он просил ее разделить, а то, что писал Уэсли, как масляная пленка, держалось на поверхности. Но, глядя прямо вперед, она чувствовала на себе любопытный взгляд Майло и, чтобы избежать вопросов, повернула голову направо, к окошку, и если только Майло интересовался письмом, то он понял этот намек и вел машину молча, пока уже не смог не заговорить:

— Как думаешь, вчера вечером Сисси сказала это всерьез?

— Меня же там не было, я не слышала, что она сказала.

Он молча проехал почти милю, потом снова заговорил:

— Она сказала, что я могу найти себе другую, которая народит мне кучу детей. Думаешь, она это всерьез?

— Откуда мне знать, что думает Сисси?

— Ну, извините за беспокойство, мэм, — огрызнулся он и, оставив ее наедине с неизвестно откуда навалившейся тяжестью, вел машину дальше, посматривая по обе стороны дороги в надежде углядеть что-нибудь занятное, с чего можно начать разговор. Но ничего такого долго не попадалось, и наконец он ткнул пальцем перед лицом Розакок в боковое окошко.

— Ты в этом году много ела пекановых орехов?

— Нет, — сказала она, даже не взглянув.

— Я думал, ты большая охотница собирать орехи.

Майло немного замедлил ход.

— Когда еще это было.

— Можем сейчас насобирать. — Он остановил машину у обочины дороги. — Видишь, вон там?

Она медленно оглядела то, что виднелось за окошком, ничего нового, все то же, мимо чего она проезжала каждый ноябрь в своей жизни, даже не замечая, а все оно было тут и ждало — рыжая насыпь у дороги, изборожденная дождями, а дальше на солнце изнемогшее поле, где ничто не стояло прямо, кукуруза с кое-где неснятыми, почерневшими от мороза початками и полуметровые стебли травы-бородач полегли на землю, будто орава мальчишек пробежала по полю, кромсая все на пути серпами, а еще дальше стоял словно окаменелый мул, и только из ноздрей его вился парок от дыхания, белевший на фоне коры высившегося над ним дерева с сотнями орехов на голых ветках, которые дергались в небе, как нервные живчики, потому что там, где раздваивался ствол, стоял и раскачивался мальчик в синих джинсах. И тут намеки Уэсли канули с поверхности в глубь ее сознания, как свинец.

Но не успела она проглотить страшный ком в горле и хоть что-то ответить, как Майло подтолкнул ее в плечо и сказал:

— Пошли, поможешь мне стряхивать орехи.

— Майло, поедем лучше домой.

— А в чем дело?

— Ни в чем. Тебе надо быть дома, возле Сисси.

— Сисси меня на глаза к себе не пустит, и ведь, Роза, ты же обещала побыть со мной.

Она отвернулась от окошка и взглянула себе на колени, письмо было на месте, и она вдруг в упор взглянула на Майло — на того первого, неизменившегося Майло.

— Да что мне Сисси. Отвези меня домой, — Он ничего не ответил, а ей некуда было спрятать лицо, кроме как снова повернуться к окошку и к мальчику, который покачивался там, на дереве, и Майло повез ее домой по извилистым милям, не замедляя ход на крутых поворотах, и, злой, озадаченный, глядел только вперед, ни разу не заговорив с Розакок, которая с каждым дюймом дороги все больше ощущала глухую и непонятную тяжесть на душе от письма Уэсли.

На дороге у дома Майло так резко тормознул, что из-под колес взвилась бурая пыль. Розакок не шевельнулась, глядя на дом невидящими глазами, а Майло и не подумал помочь ей выйти из машины. Он нервно ждал, держа ноги на педалях и руку на рычаге переключения, и смотрел прямо перед собой, и, выждав, сколько мог, сказал: