В прорыв идут штрафные батальоны - Юрий Погребов

— По его словам — за язык дали. Когда его роту под высотой положили, сказал, что немцы воюют не числом, а умением. А мы — дуроломы.

— Тише ты! — поморщился Павел и боязливо огляделся кругом: не слышит ли кто.

Он сейчас не хотел, чтобы их слышал даже Маштаков.

— Со мной в камере подполковник Козырев сидел. Он и в гражданскую воевал, и орденом награжденный. Мне, говорил, следователи шпионаж в пользу Японии вменили, а я японцев только на фотографиях и видел. Матерью клялся и письма каждую неделю Калинину писал с просьбой на фронт отправить. Я под досрочное попал, а он так в камере и остался. Тогда еще пятьдесят восьмую не брали в штрафбат. А ему верил.

— А взять наших колхозников, Лабутина с Уколовым? Неграмотные, двух слов связать не могут, а у них — вредительство и антисоветская пропаганда. Лапотники ведь деревенские.

— Пока сталкиваться не приходилось, я врагов народа типа Островнова представлял. Хитрые, скрытные и коварные. А эти — святая простота. Если ляпнут чего, так по темноте своей, а не по умыслу.

— Они и хитрить-то не умеют. А что касается службы и дружбы — так хоть в пример другим ставь. Не видят следователи, что ли, кого судят? Следователи, конечно, тоже люди, могут ошибаться. Но не слишком ли много ошибок?

Долгий паровозный гудок встряхивает ночную тишину. Состав, дрогнув буферами, трогается с места.

— Здоров взводный дрыхнуть. Даже ухом не повел, — косясь на Маштакова, говорит Махтуров, подводя черту под разговором, происходившим до паровозного гудка.

— Заснул в Курской области, а проснется уж неизвестно где.

Махтуров ошибся. Протащившись несколько километров до следующего полустанка, состав снова стал и простоял там до следующего утра.

Утром Колычева разбудили чьи-то громкие переговаривающиеся голоса. Вскинувшись на нарах, он обнаружил с досадой, что дверь отворена и в проеме толпится группа штрафников, среди которых оба взводных, и Махтуров. Его проняло стыдом. Как могло такое с ним произойти, что он проспал намеченный на шесть часов подъем?

Правда, сон у него получился беспокойным и рваным. Поначалу он вообще долго не мог заснуть, все ждал, когда двинется состав. Потом на короткое время проваливался в смутное беспокойное забытье и вдруг снова просыпался, вздрагивая от внутреннего настороженного напряжения. Но состав стоял. Перед глазами, сидя на чурбаке перед печуркой, клевал носом дежурный.

Проснувшись в очередной, пятый или шестой раз, в начале шестого, он наконец успокоился и прикорнул, казалось, всего на несколько минут. Оказалось — на час.

— Эй, мужики! — раздается из-под нар чей-то недовольный, сиплый спросонья голос. — Закрывай воротину, тянет понизу-то. Чего повылупились — или баб увидели, холод пускаете?

— Отсюда, Толян, собаки, похоже, все сбежали, не то что бабы. Да и вагон проветрить надо. Тебе холодно, а наверху вонища, не продыхнуть.

— О, и конвойщики тут как тут. Опять на губу собирают. С каждого вагона, глянь, выдергивают.

Выглянув наружу, Павел увидел в голове эшелона командира караульного взвода, а по совместительству начальника батальонной гауптвахты лейтенанта Ваняшкина. Ваняшкин с листком бумаги в руках продвигался от вагона к вагону, а следом под дулами автоматов, в шинелях внакидку, шла группа штрафников — сборная спецкоманда.

Вспомнился Аркадак. Та же история. Только оцепление с пулеметами выставлять нет необходимости. Кругом голое, безлюдное пространство, ни деревца, ни жилого строения. Бежать некуда. Хотя — как сказать.

Отдав распоряжение командирам взводов провести организованный утренний туалет, Павел спрыгнул на землю и потрусил к штабному вагону.

«Без ЧП, похоже, не обошлось», — подумал он, ставя ногу на подножку и слыша повышенный, распекающий кого-то голос комбата.

Перед майором тянулись по стойке «смирно» командир пятой роты Кужахметов и командир взвода охраны Сачков.

— Куда смотрели ваши командиры взводов и вы сами в том числе, товарищ старший лейтенант? Как могли солдаты отлучиться из вагона, захватив свои вещи, и чтобы никто этого не заметил? Как, я вас спрашиваю, если был приказ в шинелях никого не выпускать. Можете вы мне это объяснить?

Кужахметов, красный, с взмокшим лбом, слабо оправдывается.

— Товарищ майор, шинели и вещи им в окно выкинули. Через дверь никто уйти не мог — это исключено. Я вам клянусь… Я сам у двери сплю…

— Что спите — я вам охотно верю, командир роты. И, похоже, крепко. Если бы не спали, то и ЧП не произошло бы. Вот за сон и ответите, товарищ старший лейтенант. А теперь идите. Как бы, пока вы здесь прохлаждаетесь, вся ваша рота в бега не ударилась, — и, надвинувшись на Сачкова, повышает голос: — Ну, а вы, товарищ капитан, что скажете? Какие вы оправдания представите? Это как же охрана эшелона несет службу, если не замечает дезертиров и не поднимает тревоги? Я что-то не слышал ночью ни выстрелов, ни тревоги. А дезертиры ушли. По земле, заметьте, капитан, мимо ваших постов, а не по воздуху. Вы ночью посты проверяли?

— Так точно, товарищ майор, проверял. Через каждые два часа. И я, и караульный начальник Никак не могли они уйти незамеченными, сволочи. Я у дороги еще дополнительный секрет выставил.

— Не могли, а ушли! Это как понимать, капитан?

— В снегу пережидали, товарищ майор. В сугробы позарылись. Старый номер. Так зэки на этапах бегут. Знают, что их на дорогах ловить будут, вот и закапываются в снег, пережидают. И вчера все точно рассчитали. Штрафники вокруг эшелона весь снег истоптали. В любой сугроб лезь, никто внимания не обратит. А ушел эшелон — выходи спокойно на дорогу. Если поймают, то скажут, что отстали, насочиняют вранья. Доказывай, что дезертиры.

— Начальника особого отдела поставили в известность?

— Так точно, товарищ майор. Сейчас уточняем количество и личности дезертиров. Не со всех рот строевки еще поступили.

— Уточните и свяжитесь с заградчиками. Далеко не уйдут, мерзавцы. Кругом посты на дорогах. Доложите лично.

Сачков, откозыряв, поспешил с заметным облегчением удалиться.

— Ну, а ты с чем пожаловал? Тоже спец по части здорового сна? — грубовато спрашивает Балтус, обращаясь к Колычеву.

— У меня без происшествий, товарищ майор, — спокойно возразил Павел. — Я по поводу командира первого взвода. Бывший комбат Титовец До сих пор ходит в исполняющих обязанности. Надо узаконить.

Балтус, прикусив губу, отводит взгляд в потолок, будто прикидывает про себя: сказать или не стоит.

— До прибытия к месту назначения утверждать не будем. Мы должны всех штрафников от командных должностей освободить. Не положено. По прибытии, а возможно, уже в пути получим пополнение строевых офицеров из резерва фронта. Они взводы примут. Ты тоже одного или двоих получишь. Предупреждаю: информация сугубо конфиденциальная. Не следует людей раньше времени расхолаживать. И самим не распускаться. Следить за людьми. Крысы бегут с тонущего корабля. Это у них последний шанс…

Сообщение комбата о предстоящей замене штрафников на командирских должностях отложилось в душе Колычева неприятным осадком. Он не исключал такой возможности и по отношению к себе. Хотя Балтус не дал ему повода так думать, абсурдность ситуации, когда бы офицеры ходили под началом у старшины, сама подталкивала к подобному направлению мыслей. Но Павел сжился с ротой, считал ее своим детищем и уже не хотел, не видел себя в ином качестве. Мысль об этом больно задевала его сознание, наполняла горьким чувством. Он еще успел подумать, что упустил из виду окна в вагонах, кто около них расположился. Надо бы проверить. Но обида уже разрасталась и заслоняла все другие мысли.

До Льгова эшелон едва тащился по путям и больше простаивал на разъездах, пропуская вперед спешащие к фронту, нагоняющие грузовые составы и уступая дорогу встречному потоку порожняка и санитарных поездов. Льгов встретил штрафников вообще красным сигналом светофора. Эшелон сняли с дистанции и отогнали в тупик

Из вагонов никого не выпускали. Двери заперты на защелки снаружи и открываются только по необходимости нарядом конвоя. Как правило, один раз в день, в обед, когда штрафникам доставляется горячая пища и формируется сборная команда за кипятком и питьевой водой на вокзал.

Идут третьи сутки вынужденного простоя. Штрафники изнывают от бездействия. Атмосфера затхлого барачного заточения, когда люди, принужденные к долгому бесцельному общению в замкнутом спертом пространстве, смертельно устают и от маятного однообразия, и друг от друга, не знают, куда себя деть и чем занять, одних поражает глухой апатией, других, наоборот, заводит, ожесточает. Они цепляются к каждому ненароком сказанному слову, беспричинно злобятся. То и дело вспыхивают словесные перепалки, в которых каждый на свой лад представляет объяснение происходящему.