Полина - Александр Дюма

Мы провели целое лето в Шотландии; потом вернулись в Лондон. И ощутили прелесть своего маленького домика в Пикадилли в первые минуты возвращения. Не знаю, что происходило в сердце Полины, но знаю, что сам я никогда не был так счастлив.

Что касается чувства, соединяющего нас, то оно было чистым, как чувство брата к сестре: в продолжение года я ни разу не повторил Полине, что люблю ее; в продолжении года она не сделала мне ни малейшего признания; однако мы читали в сердцах друг друга, как в открытой книге, и нам нечего было узнавать более. Желал ли я того, что не получил… не знаю, в положении моем было столько прелести, что я боялся, может быть, что большее счастье может привести меня к какой-нибудь гибельной и неизвестной развязке. Если я не был любовником, то был более, чем другом, чем братом. Я был дерево, под которым она, бедный плющ, укрылась от дурной погоды; я был рекой, уносившей ее ладью своим течением; я был солнцем, обогревающим ее. Все, что существовало для нее, было дорого мне, и, вероятно, не был далек тот день, когда все, что существовало для меня, стало бы дорого ей.

Мы начали свою новую жизнь, когда однажды я получил письмо от своей матери. Она уведомляла меня, что для сестры моей представилась партия, не только приличная, но и выгодная: граф Гораций Безеваль, присоединивший к своему состоянию двадцать пять тысяч ливров ежегодного дохода после смерти первой жены своей Полины Мельен, просил руки Габриели!..

К счастью, я был один, когда распечатал это письмо, потому что изумление мое было безгранично: новость, которую оно содержало, была в самом деле странна; казалось, что само Провидение ставит графа Горация лицом к лицу с единственным человеком, действительно его знающим. Но сколько я ни старался притвориться, Полина, войдя, тотчас заметила, что в ее отсутствие случилось со мною что-то необыкновенное. Впрочем, мне трудно было все объяснить, и как только она узнала, что семейные дела заставляют меня совершить путешествие во Францию, приписала мое уныние горести от нашей разлуки. Она тоже побледнела и вынуждена была сесть. В первый раз мы разлучались после того, как почти год назад я ее спас. К тому же между сердцами, любящими друг друга, в минуту разлуки, по-видимому, короткой и безопасной, рождаются какие-то тайные предчувствия, делающие ее беспокойной и печальной, несмотря на все, что говорит разум для нашего успокоения.

Мне нельзя было терять ни одной минуты, я решил отправиться на следующий же день. Я пошел в свою комнату, чтобы сделать все необходимые приготовления. Полина вышла в сад, где я присоединился к ней, собрав свои вещи.

Я нашел ее сидящей на той самой скамье, на которой она рассказала мне свою жизнь. С того дня она словно была в объятиях смерти; ни один звук из Франции не долетел, чтобы пробудить ее. Но, может быть, это спокойствие уже приближалось к концу, и будущее для нее начинало печально соединяться с прошедшим, несмотря на все мои усилия заставить ее забыть его. Она была грустной и задумчивой, и я сел подле нее. Первые слова, которые она произнесла, открыли мне причину ее печали.

— Итак, вы едете? — сказала она.

— Так надо, Полина! — отвечал я голосом, которому старался придать спокойствие. — Вы знаете лучше всякого, что бывают происшествия, которые требуют немедленного отъезда, хотя мы не хотели бы уехать даже на час. Так ветер поступает с бедным листком. Счастье моей матери, сестры, даже мое, о котором я не сказал бы вам, если бы только оно подвергалось опасности, зависят от того, успею ли я приехать к ним.

— Поезжайте, — ответила печально Полина, — поезжайте, если надо; но не забудьте, что у вас в Англии есть также сестра, у которой нет матери, и единственное счастье которой зависит от вас и которая хотела бы сделать что-нибудь для вашего счастья!..

— О, Полина! — воскликнул я, сжимая ее в своих объятиях. — Скажите мне, сомневались ли вы когда-нибудь в моей любви? Верите ли вы, что я уезжаю, и сердце мое разрывается в предчувствии разлуки? Что та минута, когда я вернусь в этот маленький домик, будет счастливейшей в моей жизни. Жить с вами как брат с сестрой, но надеясь на дни, еще более счастливые — верите ли вы, что это составляет для меня счастье более глубокое, чем то, о котором я смел когда-нибудь мечтать? О скажите мне, верите ли вы этому?

— Да, я этому верю, — отвечала мне Полина, — потому что было бы жестоко сомневаться в вас. Ваша любовь ко мне была так нежна и так возвышенна, что я могу говорить о ней, не краснея, как об одной из ваших добродетелей… Что касается большего счастья, на которое вы надеетесь, Альфред, я не понимаю его… Наше счастье, я уверена в этом, зависит от непорочности наших отношений. Мое положение настолько странное и ни на что не похожее, я так нелепо освобождена от обязанностей своих в отношении к обществу, что только я сама должна контролировать исполнение их…

— О да, да, — сказал я, — я понимаю вас, и Бог наказал бы меня, если бы я осмелился когда-нибудь вырвать хоть один цветок из вашего мученического венца! Но, наконец, могут произойти события, которые сделают вас свободной… Сама жизнь графа, — извините, если я обращаюсь к этому предмету, — подвергает его опасностям более, нежели всякого другого…

— О да… да, я это знаю… Поверите ли, что я никогда не раскрываю газету без содрогания… Мысль, что я могу увидеть имя, которое носила, замешанным в каком-нибудь кровавом процессе, человека, которого называла мужем, обреченного бесчестной смерти… А вы говорите о счастье в этом случае, предполагая, что я переживу его позор?

— О, прежде всего, Полина, вы будете не менее чисты, как самая обожаемая женщина… Не скрыл ли он сам вас в убежище так, что ни одно пятно от его грязи или крови не может испачкать вас? Но я не хотел говорить об этом, Полина! При ночном нападении или на дуэли граф может быть убит!.. О, это ужасно, я понимаю, надеяться на смерть человека, чтобы достичь своего счастья, но что делать, если счастье возможно лишь после того, как он истечет кровью, как испустит последний вздох!.. Но для вас такая развязка разве не стала бы волей Провидения Божьего, не дала бы покой?

— Допустим, но что же дальше? — спросила Полина.

— Тогда, Полина, человек, который без всяких условностей стал вашим покровителем, вашим братом, не будет ли он иметь право на другую роль?

— Но этот человек подумал ли об обязанности, которую возьмет на себя, принимая эту роль?

— Без сомнения, и он видит в нем столько обещаний на счастье, не открывая причины ужаса…

— Подумал ли он, что я бежала из Франции, что смерть графа не прервет мое изгнание, и что обязанности, которые он возьмет на себя по отношению к моей жизни, будут обязывать и его память?