Невольница: его добыча (СИ) - Семенова Лика

Дерик вошел и шлепнул ладонью по дверному косяку, когда-то покрытому настоящим темным шпоном:

— Свет вот тут.

От удара хлопьями посыпалась пыль. Нервно замигали, разгораясь, тусклые лампы, освещая крошечную комнатенку с когда-то зелеными однотонными обоями, слепым полукруглым окном и узкой продавленной кроватью с грязным матрасом. Снова темнота без клочка чистого неба. Я почти привыкла.

— Располагайся. А если поссать — то вот тут, — верзила махнул рукой на противоположную дверь. — Только не грохнись там, темно. Меня это… Дерик зовут.

— Эмма.

Дерик помялся с ноги на ногу, елозя по мне влажным взглядом, потом все же развернулся и, к счастью, ушел. Я заметила, как они на меня смотрят. Все, не только этот юнец. Жрали глазами, как голодные собаки.

Я долго стояла на месте, прижимая сумку к груди. Было ощущение, что в этой комнате не жили лет сто. Обои почернели от сырости и плесени, отклеились по швам и углам, окно превратилось в кладбище бабочек, а на голый матрац, залитый чем-то невообразимым, было страшно даже сесть. Я сняла накидку, постелила на кровать и, наконец, присела. Вместо чувства облегчения поселилась какая-то тоска и колючий, скребущий страх. Не ужас, который гнал прежде, а липкое чувство грядущей беды. Все еще казалось, что в любой момент может показаться Ларисс. Я почти слышала его шаги, чувствовала взгляд, ощущала патоку несказанных слов. Не верилось, что удалось скрыться.

Что теперь творится в доме? Наверняка, он перевернул все вверх дном. Как бы я хотела видеть его лицо в этот момент. Но что теперь будет? Теперь я беглая.

Беглая.

Это клеймо и сорок пять ударов, если хозяин не выберет смерть.

40

Я сняла тяжелый пояс, пошарила в комнате и нашла длинную щель в подоконнике. Одну за одной спрятала туда часть монет. Лора всегда говорила: «Никогда не прячь все деньги в одном месте». И была права. Я нашла дыру в полу за дверным косяком и положила еще часть. Три тысячи, о которых им известно, оставила в сумке и отправила под матрас. Не сомневаюсь, Доброволец обязательно велит здесь обыскать, нутром чую — он понял, что у меня есть деньги.

Я вернулась на кровать и обхватила голову руками. Пять дней… Внезапное понимание накрыло душной волной — я не могу лететь на Норбонн. Это самая большая глупость. Он вернется за мной, достанет из-под земли, выроет из песка. Нужно бежать туда, где не достанет — в Змеиное кольцо. Единственное безопасное место, которое приходит на ум.

— Что ж ты, дуреха, не запираешься? — в дверь протиснулась чистенькая толстуха с блестящим подносом и поставила его на кровать. Красноватая кожа говорила о примеси верийской крови. — Еле заползла сюда…

Я не знала, что отвечать:

— Разве надо?

Тетка улыбнулась, сверкнув щелью между передними зубами:

— Рыжего длинного видела?

— Дерика?

Она кивнула:

— Мой. И еще семеро таких же оглоедов, только росточком поменьше. Или тоже хочешь?

Я покачала головой:

— Нет. Не хочу.

— А раз не хочешь — так для того засов на двери и приделан. А то ничего, кроме их членов, помнить не будешь. — Толстуха присела рядом на кровать и пододвинула тарелку с пирогом: — Ты не думай, не со зла это все. Пойло проклятое. Да я и сама теперь не прочь горло промочить. Но никогда не знаешь, кто из них сегодня надерется. Тогда уж они не разбирают. Да и мужики — есть мужики. А ты вон какая! Хорошенькая. Даже мой обормот внизу на тебя так и зыркал. И женилка давно уже отросла, не смотри что тощий.

Меня передернуло.

— Разве здесь нет женщин?

— Есть, но не в штабе. Здесь только я. Шлюхи живут отдельно, у рва. Мартин их сюда на порог не пускает. Брезгует, видать.

Толстуха была какой-то теплой и простой. Очень напоминала мамину подругу с Песчаной улицы. Сидели вечером, пили чай или вязали. И постоянно тихонько говорили. Я никогда не прислушивалась к этой болтовне.

— Но я тебе не то сказать хотела. — Теперь она почти шептала: — Ты никому тут больно-то не верь. Верь, конечно, куда совсем без веры, но и своими мозгами думай. Головой кивай, а сама подумывай. Ты, видно, деточка не глупая. И мне не больно-то верь. Ох, — она с досады скривила губы. — Ну, что глазищи таращишь? Ах, глазищи какие, что б тебя… — она махнула справной рукой. — Но, остерегайся, девка. Я стряпаю, но и слушаю. Они меня не замечают, я что жаровня, что со мной считаться. Разговоры были про тебя. Как сказали, что ты беглая наложница — так слюной все они изошли.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Я сглотнула и стиснула зубы:

— Почему вы это мне говорите?

— Так не для того ведь бежала, рискуя головой, чтобы с одного проклятого члена соскочить, а новой дюжиной обзавестись.

Я сжала кулаки:

— Не для того.

— Ты сейчас на меня не смотри, я в свое время знойной девкой была. Знаю, о чем говорю. Не знала бы — шоблу свою не нянчила. Ты головой подумай: кому стоит отпирать, а кому нет.  Пойду, — она поставила тарелку и стакан воды прямо на кровать, — дел у меня!.. Скучно станет — приходи ко мне на кухню. А сейчас ешь, запирайся и спать ложись. Но крепко запирайся, мой тебе совет.

— Что значит: «кому стоит отпирать, а кому нет»?

Толстуха повела тонкой черной бровью:

— А ты полежи, подумай. Может, поймешь.

— Как тебя зовут?

— Санилла.

— Санилла, кто такой Доброволец?

Толстуха хмыкнула:

— Император Котлована, если хочешь. Вот и подумай.

Она поймала мой взгляд, вновь села рядом и с жаром зашептала:

— Когда-то он влюбился в одну рабыню. Копил деньги, чтобы выкупить ее. Она деньги взяла, а его выдала, когда он в ограду залез. Под петлей стоял. Как бежать удалось — не знаю. Только с тех пор не любит он баб. Кроме как сучками и подстилками не называет. Но свое не отдает. Потому и говорю: подумай. И дверь накрепко запирай.

— Санилла, ты можешь достать мне нож? Плачу имперским золотом.

Лицо толстухи осунулось:

— Об этом лучше и думать забудь. Если невзначай порежешь кого — живой тебе не выйти. Забудь.

Толстуха вышла, многозначительно стукнув в дверь:

— Запирай.

Я последовала ее совету — задвинула хлипкий засов, подергала дверь: можно одним пинком вышибить. Это не преграда.

Не хотелось ни есть, ни спать. Я отставила тарелку с пирогом на пыльный подоконник, засыпанный дохлыми бабочками, но воду выпила, чтобы сбить во рту кислятину после дынной браги. Вкус был омерзительным. Жидкость оказалась тягучей, будто тухловатой, с привкусом железа и какого-то аптечного лекарства. На дне пустого стакана перекатывались нерастворенные белые кристаллы. Сил едва хватило, чтобы поставить стакан на пол у кровати. В глазах помутнело, и все вокруг накрыла черная пустота.

41

Я отказывался понимать эти слова. Они просто не могли существовать. Они преступны. Невозможны. Я тряхнул брата за грудки и прижал к стене — он даже не сопротивлялся, позволял себя трясти, как фруктовое дерево. Снисходительно ждал, когда успокоюсь. Меня прошибало волнами жара так, что казалось, сварится мясо и свернется кровь.

— Скажи, что это ложь, — я снова и снова встряхивал его. — Как? Скажи мне, как?

Ларисс, наконец, отвел мои руки, поправил мантию.

Я оперся о стену, чувствуя ладонями холод камня. Опустил голову, стараясь выровнять дыхание. Не был бы он братом, я раскроил бы ему голову — и этого было бы мало. Мало, черт возьми! Я сжал кулаки и несколько раз ударил о стену. До разлившейся боли. До красноты. До дребезжащего по всему телу отзвука удара.

Брат был на удивление спокоен, если не сказать насмешливо-равнодушен:

— Нет ничего непоправимого… Кроме смерти. И глупости.

Как же хотелось съездить по его темному тонкому лицу. Внезапная догадка заставила меня отстраниться и рухнуть в кресло:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Ты все знал… Твою мать, ты же все знал…

Я чувствовал себя обессиленным. Больным.

Ларисс все еще поправлял складки одежды. Педантично и неторопливо. Если бы я не знал его, мог бы подумать, что он упивается моей растерянностью. Черт возьми, даже зная, мне так казалось.