Девушка моего друга - Исай Давыдов

Я почему-то вспоминаю отчима, его поблескивающую, вытянутую, как яйцо, лысую голову.

Я давно знал, что он наушничает. Раньше он приглашал начальника к себе домой и пересказывал ему все, что говорят о нем сослуживцы. Он делал это «невзначай», за рюмкой, притворялся, что он пьян, что он просто «проболтался». Так он вылез в замы. Он пересидел многих начальников. Ему даже самому предлагали стать начальником, но он отказывался. Место зама теплее и безопаснее. Его боялись и ненавидели все подчиненные.

Его, кажется, боялись даже начальники, потому что он наушничал и на них.

Я ссорился с ним из-за этого, еще когда учился в школе. Он старался задобрить меня, приносил подарки, называл меня сыночком, щедро давал деньги на кино, на театр, на мороженое. В десятом классе я перестал принимать его подарки и брать у него деньги. Я попросил его не называть меня сыночком. Для него я просто Геннадий.

Мама плакала и спрашивала меня: «За что ты его ненавидишь? Он ведь добрый!» А я спрашивал ее: «Как тебе с ним не противно?»

Когда я не попал в институт и уходил в армию, то сказал ему на прощанье, что, если он останется доносчиком, я после армии не вернусь домой и никогда в жизни не буду ему помогать. Он прослезился и сказал, что все это в прошлом, что сейчас другие времена и можно, наконец, не защищать себя таким образом.

Я понял, что он просто почувствовал невыгодность своей славы, что он испугался свежего ветра. Черт с ним, я был согласен даже на это! Пусть хотя бы из страха ведет себя порядочно. Мне было наплевать на него. Мне просто было жалко маму и хотелось хоть немного ее уважать.

Когда я приехал домой после демобилизации, он снова сказал мне, что все в далеком прошлом, что сейчас, слава богу, совсем другие времена. А через два дня я нашел в своем письменном столе забытую им записную книжку. Четким, прямым почерком отчима там были сделаны такие записи:

«Ведьмашкин (о Косове). Зажрался, скотина! Окружил себя подхалимами и думает, что он бог. (10. 6. 60)».

«Андреев (о Лагунове). Мерзавец, каких мало! (21. 8. 60)».

«Андреев (о Крицковой). Это не женщина. Это фабрика злости. (3. 9. 60)».

Судя по датам, это были «свежие» записи — незадолго до моей демобилизации.

Я так и не узнал, пустил ли он их в ход, — ведь сейчас все-таки другие времена. Но на всякий случай он их делал. Мало ли что может случиться…

Я швырнул ему эту, записную книжку в лицо и уехал к тетке. И сказал маме, что, если она захочет меня видеть, пусть приезжает сама. Я домой не вернусь. Ни за что!..

И вот сейчас я понимаю, что Ксеня так же неисправим, как и отчим, что обстоятельства могут только заставить его надеть маску, притвориться, затаиться, но не измениться в душе. И если вдруг изменятся обстоятельства, он, эту маску снимет.

И ведь ни Ксеню, ни отчима никуда не выгонишь. Они пойдут к коммунизму вместе со всеми и, может быть, даже громче многих других будут выкрикивать разные правильные лозунги. И поэтому обстоятельства должны быть такими, чтобы они не смогли снять свои маски. Чтобы они знали: снимут маску — конец! Пусть так и живут — в масках! Пусть даже перед детьми своими боятся снять их. Пусть даже ночью с женами они боятся снимать свои маски. Только так могут вымереть на нашей земле эти монстры. Только так они будут лишены возможности породить новых монстров. Другого выхода нет!

Подлецы должны бояться. Бояться быть подлецами. И для этого их нельзя жалеть. Ни в чем! Нигде! Никогда!

Только так. И никак иначе.

И вот я снова сижу верхом на балке и, опустив на глаза щиток, свариваю железные пластины закладных частей.

Маленький огонек прыгает и мечется у меня под руками, искры сыплются на землю, и мне почему-то необычно радостно оттого, что я, как бог, управляю огнем и железом.

Я сижу невысоко — на уровне примерно третьего этажа. Выше ребята пока что меня не пускают. Ведь и внизу полно работы. А нога у меня все еще побаливает, хотя я давно хожу без палочки.

Но я уже знаю, что это временно. Неделю назад я работал на втором этаже. Сейчас — на третьем. Еще через неделю я поднимусь на следующую отметку. А месяца через два я снова буду работать на самой верхотуре, как раньше, и никто уже не будет меня одергивать:

«Не лезь высоко. Тебе нельзя».

Мне будет можно. Мне все будет можно! Мне будет даже можно танцевать румбу на новоселье, которое я обязательно устрою в своей новой комнате и на которое, как и обещал, приглашу наших геодезисток.

Она будет, эта новая комната. Уже скоро — через три недели. Мы каждый день ходим с Валюшкой на стройку нового дома и отрабатываем там свои часы. Все новоселы отрабатывают положенные часы на этом доме.

Ох, и попляшу же я на новоселье! И за новоселье отпляшусь, и за свадьбу. Ведь на свадьбе я еще не мог плясать. Я мог только осторожно, медленно танцевать танго. И когда мы вышли с Валюшкой на середину комнаты, все почему-то притихли и внимательно смотрели на нас. А потом я отдышался и с палочкой заковылял на кухню за новой бутылкой холодного шампанского..

Хорошая у нас была свадьба! И тетя Катя хорошая! Просто замечательная у меня тетя Катя! Она прямо со свадьбы уехала в отпуск, в дом отдыха.

Мы провожали ее всей бригадой. И вое, конечно, понимали, почему она уезжает именно сегодня. А она плакала и желала нам счастья. И за что-то просила у Валюшки прощения. А Валюшка тоже плакала и просила прощения у нее. Может, просто они слишком много выпили на нашей веселой свадьбе?

Михаил Кельба что-то кричит мне снизу. Я выключаю электрод, поднимаю щиток, гляжу вниз.

— Иди в контору участка! — кричит Кельба.

— Зачем?

— Там представитель института сидит. Беседует с теми, кто заявления подал.

— Так, может, позже?

— Нет, он просил сейчас.

— Где он? — В постройкоме.

— Ладно!

Я осторожно начинаю спускаться вниз. Все равно мне надо было сегодня сходить в контору. У меня там есть и производственные дела. Я ведь теперь заместитель бригадира. И Кельба, наш новый бригадир, все конторские дела старается пока поручать мне. Наверно, чтобы я меньше был наверху. Перед конторой «Стальмонтажа», как всегда, громоздятся горы металлоконструкций. Специальная бригада ведет здесь их укрупнительную сборку и окраску. Мы называем эту бригаду бригадой «старичков». Здесь работают пожилые монтажники, которые когда-то были отчаянными верхолазами, а теперь уже не могут подниматься наверх. Меня тоже хотели после болезни определить в эту бригаду. Я, конечно, отказался.

Многие тогда, наверно, подумали, что это из-за Ксени. Он ведь работает в этой бригаде, потому что салеев ские ребята так и не взяли его к себе. Но я отказался совсем не из-за Ксени. Плевать мне на него! Я просто не мог представить себе работу без наших ребят, работу без высоты. Ведь если смолоду не побываешь вволю на высоте, потом всю жизнь себе этого не простишь!

Я прохожу мимо металлических ферм. Вот на одной из них согнулась фигура монтажника в брезентовом комбинезоне. Монтажник ведет сварку, и лица его не видно под опущенным щитком.

Жарко. Очень жаркий был нынче июль. Вот и август уже начался, а жара все не спадает. Наверху еще ничего — там хоть ветерок есть. А внизу под щитком, наверно, совсем задохнуться можно.

Кажется, этому работяге на ферме уже невтерпеж.

Он выключает электрод и усталым движением поднимает щиток.

И под щитком я вижу залитое потом лицо Ксени.

Он тоже видит меня. Мы на мгновенье встречаемся с ним глазами. И он тут же снова опускает щиток и включает электрод.

Я довольно улыбаюсь. Вое идет, как надо. Дай бог, чтоб и дальше было так же: чтоб хоть задыхался под своей маской, а снять ее не смел!

Дача в Малаховке

Когда он приходит к нам в дом, он сразу же начинает жаловаться на жизнь, на судьбу, на то, что ему не повезло, потому что он все пытался делать честно, а честным в наш век быть не стоит. Я слушаю его молча. Я знаю, что спорить с ним бесполезно: все равно останется при своем мнении. Я готов дать ему все, что угодно, только бы ушел. Но ему не нужны ни вещи, ни деньги. Денег у него много. У меня столько наверняка не будет никогда. Ему нужно сочувствие, а как раз этого я ему дать не могу. Мне его ничуть не жалко, хотя этот родной мне по крови человек еле ходит и ни на минуту не расстается с нитроглицерином.

Он каждый раз вспоминает прошлое. Вспоминает подробно, со смаком, и при этом безбожно лжет, стараясь показать себя в этих своих воспоминаниях добрым, смелым, благородным.

Ему наверняка хочется хоть немного оправдаться перед самим собой. Ему хочется убедить в своей доброте, в своем благородстве окружающих, оставить по себе добрую память — он уже думает и об этом, годы берут свое.

Вспоминая в нашем доме прошлое, он, видимо, рассчитывает на то, что я немногое запомнил. Когда все начиналось, я был маленьким. И ему хочется, чтобы и я, и моя жена, и мой сын поверили ему, пожалели его. Но, на его беду, у меня очень хорошая память. Я прекрасно помню все, что происходило даже тогда, когда я был маленьким.