Чужой среди своих 2 (СИ) - Василий Сергеевич Панфилов

силой и распахнула покорябаную, и кажется, даже изрубленную дверь, — ваша комната! Владейте!

Завершив необходимые формальности, дама удалилась поступью Командора, только отлитого не в бронзе, а в бетоне. За ней, по широкому коридору, потянулся шлейф претензий, обид и взаимных упрёков.

Гулко хлопнула входная дверь, и мама, переглянувшись с отцом, прикрыли дверь в нашу комнату, отсекая любопытствующих, потянувшихся к новым соседям.

— Да-а… — протянул отец, и усмехнулся. Мама, не говоря ничего, пожала плечами с видом человека, видавшего и худшее. А я…

… я впервые пожалел, что уехал из посёлка! Кажется — там, в бараке, у нас были не самые худшие соседи…

— Вещи! — спохватилась мама, — Мы же их в коридоре оставили!

Выйдя наружу, она чуть не столкнулась с малолетним террористом, вырвавшимся из своей комнаты с голой жопой, и бегущим по коридору с дурным смехом.

— Дима! — выбежала за ним его мама, — Не бегай! Иди сюда, я тебе попу помою!

Возле наших вещей уже стоит девочка лет пяти, сосредоточенно ковыряя пальцем замок на фанерном чемодане. Заметив нас, она отступила на пару шагов, насупившись и глядя исподлобья, недовольно выпятив губёшки.

— Медвежатница растёт! — указав глазами на малолетнюю взломщицу, подмигнул отцу татуированный, всё так же стоящий в дверном проёме своей комнаты с папироской в руках. Он благодушествует, заняв место зрителя, и кажется, видит всё происходящее как премьеру нового спектакля.

— Дима! — мимо нас пронесли отчаянно вырывающегося (и ещё более отчаянно благоухающего) мальчишку. Я поспешно отступил к стене коридора, спасаясь не столько даже от грязных пяток ребёнка, сколько от запаха, густо потянувшегося за ним.

Шарахнувшись головой о таз, подвешенный на уровне головы, чёртыхнулся, потирая затылок и оглядываясь. Коридор широкий, и здесь, действительно, можно ездить на велосипеде, а если сдвинуть несколько комодов и сундук, то поместился бы и теннисный стол, и даже осталось бы достаточно места для прохода.

По обеим сторонам коридора расставлено и развешено необыкновенное количество хлама, добрая половина которого даже в эти бедные, прижимистые, скопидомные времена, годится только старьёвщику, а вернее всего, на свалку. Да взять хотя бы таз, о который я шарахнулся головой… Ну вот для чего хранить проржавелую дрянь с дырявым дном?

Сдаётся мне, что здесь, в коммунальной квартире, жильцы ведут увлекательную игру «Захвати квадратный дециметр общего пространства». Вроде бы, если рассуждать логично, это совершенно ни к чему… с точки зрения благополучного человека двадцать первого века.

Но я уже немного пожил в этом времени, и понимаю, что все эти дециметры, все эти ничтожнейшие привилегии, отвоёванные в скандальных битвах с соседями, могут быть не только частью статуса, но и, при необходимости, предметом торга! Коммунальное пространство, с его специфическим бытом, штука та ещё…

Не знаю пока, но начинаю смутно подозревать, что в покинутом нами бараке, где давление общественного на личность не было столь жёстким, отношения между людьми были более здоровыми. Во всяком случае, там были какие-то сараи и сарайчики, и у каждой семьи был свой закуток, где можно было мастерить что-то, складывать свои и только свои вещи, или просто посидеть в одиночестве.

— Дима! — ребёнок вырвался из материнских рук и побежал, вопя что-то недовольное, а я, не желая связываться с ним, снова отступил в сторону, но в этот раз осторожнее.

— Мы Жеребцовы, — на ходу представилась нам родительница малолетнего камикадзе, унося наконец брыкающегося отпрыска к себе.

— Ну ма-ам! Я…

— Савеловы, — несколько растерянно сообщила мама захлопнувшейся двери. Переглянувшись, мы подхватили вещи и быстро перетаскали их к себе в комнату, поглядывая на приоткрытую входную дверь, где на лестничной площадке ожесточённо ругаются жильцы и слышен голос дамы из домоуправления.

Комната у нас узкая, вытянутая в длину, и как бы избито это не прозвучало, более всего она похожа на гроб. Стены оклеены не обоями, а старыми, довоенными ещё газетами в несколько слоёв, испещрёнными следами тараканов и клопов поверх портретов Вождей и броских, кликушеских заголовков.

Под досками полами, пропахшими кошачьей мочой и кое-где выломанными, виден хороший, крепкий паркет, оставшийся, похоже, с самой постройки дома. Пахнет мочой, кошками, лекарствами и клопами, а по углам и в щелях везде валяются пустые пузырьки и блистеры из-под таблеток, мумифицировавшиеся мышиные тушки, несколько удивительные при таком кошачьем запахе, и, в изобилии — тараканы, как живые, так и сушёные.

Выглядит комната, как типичная «заброшка», покинутая людьми много лет тому назад и дожидающаяся сноса. Не хватает, пожалуй, только трупиков крыс, да куч говна, наваленных бомжами по углам. Ну и, пожалуй, запах всё ж таки не столь радикальный…

От прежней хозяйки нам остался только пустой, покосившийся шкаф, изъеденный временем и жучками до последней крайности, и, как по мне, не годящийся даже на дрова, да металлическая кровать без сетки — из тех, что ставят в казармах и общагах. Остальное, как я понимаю, втихую растащили соседи, но впрочем, не жалко…

Слева стена подходит вплотную к давно немытому окну, буквально впритык. Несложно понять, что когда-то большую барскую комнату перегородили досками, сделав из неё две, а вернее всего — три или четыре помещения, в каждое из которых заселилось по ячейке нового, пролетарского общества.

Потолки высоченные, и думаю, не слишком ошибусь, если предположу, что в ширину наша комната меньше, чем в высоту, и от этого, как несложно догадаться, уюта не прибавляется. Коридор, кажется, будет пошире нашей комнаты… да нет, ничуть не кажется!

Окна высокие, со сложным узорчатым переплетением рамы, безжалостно, и довольно-таки давно, выкрашенной белой краской так, что на раме, а местами и на стекле, образовались безобразные потёки. Занавесок или чего-то подобного нет… зато в самом низу форточка, открывающаяся в решётчатый железный ящик, как я понимаю — холодильник.

— А вид какой… — мечтательно сказала мама, подойдя к отцу, вставшему у окна. Он молча притянул её к себе, и мама, прижавшись спиной к широкой груди супруга, замерла, мечтательно глядя на улицу.

— Да… согласился я, — вид!

Вот только мама, судя по всему, видит улицу и прохожих, и может быть, с высоты птичьего полёта, всю Москву, весь её центр и возможности. А я…

… вижу всё это, но ещё и общественный туалет напротив дома, и даже — прежде всего туалет…

Вздохнув, отошёл от окна, мрачно думая, что наверное, в этом времени и в этой стране я никогда не приживусь… Можно сколько угодно считать, что я зажрался, повторяя мантру про равные возможности и преимущества социализма, но…

… это просто не моё время и не моя страна!

' — Всё решаемо, — постановил я мрачно, —