Стихотворения и поэмы - Вадим Шершеневич

Шатко и валко проходит, ходит к выходу. Шаги стучат по заглушающим коврам, как сердце, говорящее, стучащее любимому вслед: Милый! Милый! Милый! Бельмами поблескивает за окном вьюга блоковская, мятельная, пурговая, снеговая да такая белая, белая, без конца. К отходящему из действия поэту подбегает прислуживающий мальчик и что-то лукавое спрашивает, затаенно предлагает, по-нехорошему. Поэт улыбко глядит на него. Посмотрел в присталь, в упор, быстро отвечает, кинул слово и в двери. Тут…

Плавно и медленно опускается занавес.

Действие второе

Тут поднимается занавес и…

Очень высоко. Немного полусумрачно. Пустовато как-то, ненаполненно. На стенках — черныя с золотом изображения. Чайныя розы свечек огоньком позыбливаются и подергиваются. Воздух пахнет ладаном и славянизмами торжественными. В углу стоит Бог. Как только входит сюда поэт, Бог раскрывает руки, как часовые стрелки, когда без четверти три: ведь его представляют именно так.

Поэт

Здравствуй!Здравствуй, как Пьерро из гипса,Пробелевший в неудобной позе века и года!Я сегодня об мир коленкой ушибсяИ потому прихожу сюда.Я прошел сквозь черные вены шахты,С бедер реки прыгал в качели валов,Был там, где траур первой пахотыГрозил с рукава лугов.Когда пальцы молний тёрли небес переносицуИ гроза вызернивалась громом арий,Я вносил высоту в широкополую многоголосицу,В самую июль я бросал краснощекий январий!Вместе с землею кашлял лавойИ в века проходил, заглумясь и грубя!А ты здесь сидел, спокойственно величавый,Ибо знал, что земля не сбросит тебя.И сегодня — уставший бездельник труда,Рождающийся самоубийца и неслух,Грязный и мутный, как в окнах слюда,Выцветший, как плюш на креслах, —ПрихожуК тебе и гляжуСпроста,Сквозь сумрак, дрожащий, как молье порханье;Скажи: из какого свистящего хлыстаСвито твое сиянье?

Бог непроницаемо молчит, и только под сводами черного с золотом протянется, тянется вопрос поэта. Вот долетели звуки, звуки взлетели под самый купол, взвихрились, долетели, зазвучали, запели вверху и замерли, попадали обратно, замерли и умерли. Паузит. Только Бог с любопытством рассматривает, разглядывает, глядывает говорящего.

Поэт

Ну, чего раскорячил руки, как чучело,Ты, покрывший собою весь мир, словно мох;Это на тебя ведь вселенная навьючилаТюк своих вер, мой ленивенький Бог!И когда я, малая блоха вселенной,Одна из его поломанных на ухабах столетия спиц,Заполз посидеть в твой прозор сокровенный,Приплелся в успение твоих ресниц, —Ты должен сказать! Ну! Скажи и помилуй!Тебя ради прошу: глазищами не дави!Скажи мне, высокий! Скажи, весь милый,Слово, похожее на шаг последней любви!

Бог опускает руки и потирает их. Открывает, как двери страшного суда, губы, и большая пауза перед первым словом Бога распространяется в воздухе.

Бог

Вы сами поставили меня здесь нелепо,Так что руки свело и язык мой затек!Ведь это сиянье подобно крепу,Который на мой затылок возлег.Поставили сюда: гляди и стой!Ходят вблизи и жиреют крики.Это вы мне сказали: Бог с тобой!И без нас проживешь как-нибудь, великий.Выскоблив с мира, как будто ошибкуВ единственно правильной четкой строке,Воткнули одного, ободранной липкой,И поцелуи, как кляксы, налипли на правой руке.

С тоской улыбается, усмехается. Нервно походит, ходит. Вспоминает детство и родителей, должно быть. Детство, цветы, подвиги и отчизну свою случайную вспоминает. И похаживает нервно.

Бог

Я так постарел, что недаром с жолтым яйцомНынче сравнивают меня даже дети.Я в последний раз говорил с отцомУже девятнадцать назад столетий!Пока зяб я в этой позолоте и просини,Не слыхав, как падали дни с календаря,Почти две тысячи раз жолтые слова осениЗима переводила на белый язык января.И пока я стоял здесь в хитонной рубашке,С неизменью улыбки, как седой истукан,Мне кричали: Проворней, могучий и тяжкий,Приготовь откровений нам новый капкан!Я просто-напросто не понимаюИ не знаю,В сониЗастывший: что на земле теперь?Я слышу только карк вороний,Взгромоздившийся чорным на окна и дверь.

Поэт

Всё вокруг — что было вчера и позже.Всё так же молитва копает небо, как крот.А когда луна натянет жолтые вожжи,Людская любовь, как тройка, несет.Всё так же обтачивается круглый деньДобрыми ангелами в голубой лучезарне;Только из маленьких ребят-деревеньВыросли города, непослушные парни.Только к морщинам тобой знаемых рекЛюди прибавили каналов морщины,Всё так же на двух ногах человек,Только женщина плачет реже мужчины.Всё так же шелушится мохрами массЗемля орущая: зрелищ и хлеба!Только побольше у вселенских глазСиняки испитого неба!

Бог

Замолчи!.. Затихни!.. Жди!..Сюда бредутПоходкой несмелой;Такою поступью идутДождиВ глухую осень, когда им самим надоело!

Поэт отходит, уходит в темь угла. Как сияние над ним, в угаре свеч и позолоты, поблескивает его выхоленный тщательный пробор и блесткие волосы. Замер одиноко. Выступает отовсюду тишина. Бог быстро принимает обычную позу, поправляет сиянье, обдергивает хитон, с зевотой, зеваючи, руки раскрывает. Входит какая-то старушка в косынке.

Старушка

Три дня занемог! Умрет, должно быть!А после останется восемь детей!Пожух и черней,Как будто копоть.Пожалей!Я сама изогнулась, как сгоретая свечка,Для не меня, для той,Послушай!Для той,Кто носит его колечко,Спаси моего Ванюшу!Припадала к карете великого в митре!Пусть снегом ноги матерей холодны,Рукавом широким ты слезы вытриНа проплаканных полночью взорах жены!

Семенит к выходу. Высеменилась. Подыбленная тишина расползается в золото и чорное. Бог опять и снова сходится с поэтом посередине. Бог недоуменно как-то разводит руками и жалобливо, безопытно смотрит на поэта.

Бог

Ты слыхал? А я не понял ни слова!Не знаю, что значит горе жены и невест!Не успел я жениться, как меня суровоВы послали на смерть, как шпиона неба и звезд.Ну, откуда я знаю ее Ванюшу?Ну, что я могу?! Посуди ты сам!Никого не просил. Мне землю и сушуВ дар поднесли. И приходят: Слушай!..Как от мороза, по моим усамЗабелели саваны самоубийц и венчаний,И стал я складом счастий и горь,Дешевой распродажей всех желаний,Вытверженный миром, как скучная роль!

Поэт

Я знал, что ты, да — и ты, несуразный,Такой же проклятый, как все и как я.Словно изболевшийся призрак заразный,По городу бродит скука моя.Мне больно!Но больно!НевольноУсталиМы оба! Твой взгляд как пулей пробитый висок!Чу! Смотри: красные зайцы прискакалиНа поляны моих перетоптанных щек!

Бог

(потягиваясь и мечтательно)

Выпустить отсюда, и шаг мой задвигаюУтрамбовывать ступней города и нивы,И, насквозь пропахший славянскою книгою,Побегу резвиться, как школьник счастливый.И, уставший слушать «тебе господину»,Огромный вьюк тепла и мощи,Что солнце взложило земле на спину,С восторгом подниму потащить я, тощий!И всех застрявших в слогах «оттого что»,И всех заблудившихся в лесах «почему»Я обрадую, как в глухом захолустье почта,Потому,Что всё, как и прежде, пойму.Я всех научу сквозь замкнутые взоры безвольноРадоваться солнцу и улыбке детей,Потому что, ей-Богу, страдать довольно,Потому что чувствовать не стоит сильней!И будутВсе и повсюдуПокорноРаботать, любиться и знать, что земляТолько трамплин упругий и черный,Бросающий душу в иные поля.Что все здесь пройдет, как проходят минуты,Что лучший билетНа тот свет —Изможденная плоть,Что страдальцев, печалью и мукой раздутых,Я, как флаги, сумею вверху приколоть!

Поэт