Холокост: вещи. Репрезентация Холокоста в польской и польско-еврейской культуре - Божена Шеллкросс

В частности, я имею в виду Ежи Анджеевского (1909–1983) – выдающегося писателя, критика и политического активиста, чье творчество и идеологические пристрастия претерпели сложную эволюцию. Его первый роман «Ład serca» («Мир сердца», 1938), принесший ему немедленное признание, заслужил ему репутацию католического писателя-моралиста. В течение первых двух лет войны молодой Анджеевский, оставив писательскую деятельность, участвовал в сопротивлении и подпольной деятельности по спасению евреев, проявляя большое мужество [Synoradzka 1997: 56–57]. Когда его планы по созданию двух романов не были реализованы, он переключился на другие жанры и написал несколько рассказов, отражавших продолжающиеся конфликты между поляками, вызванные войной. Проблема столкновения субъективностей, следствие немецкой оккупации, представляла для него куда больший интерес, чем изображение самой войны или столкновений польского подполья с нацистами. Анджеевский взялся за рискованную и сложную тему, по-видимому, вечной польско-еврейской антиномии в работе «Wielki Tydzień» («Страстная неделя»), которая представляет собой скорее повесть или небольшой роман, чем рассказ.

Действие романа происходит в Варшаве во время Страстной недели 1943 года: в одной части города поляки готовятся к Пасхе, в то время как другая часть – гетто, в котором происходит восстание, – горит. Произведение, впервые прочитанное автором на частном собрании, было встречено настороженно1. Наиболее суровую оценку ему дал выдающийся поэт и писатель Ярослав Ивашкевич, который обвинил Анджеевского в слишком скорой эксплуатации еврейской трагедии (как будто обращение к этой теме допустимо лишь по прошествии времени!)[179] [180]. Серьезность этой атаки была исключительной, поскольку Ивашкевич полностью проигнорировал не только активное сострадание Анджеевского к еврейской беде, но и готовность автора пойти на личный риск, неизбежно связанный с постановкой подобных вопросов в военное время.

Мало что известно о первой версии повести, написанной во время восстания в гетто. Через много лет после войны оригинал рукописи был утерян, несмотря на навязчивую привычку Анджеевского хранить тщательный порядок в своих бумагах. В архиве писателя до сих пор числится папка с названием «Wielki Tydzień – wersja I i II» («Страстная неделя – версии I и II»)[181]. Странно, но от первой версии не осталось и следа. Известно, однако, решение Анджеевского переписать «Страстную неделю» в соответствии с его новыми идеологическими установками, как часть его «пути к реализму»[182]. Учитывая тот факт, что оригинал исчез, послевоенная надпись Анджеевского, сделанная на утраченной версии, может считаться палимпсестом.

Поскольку рукопись повести не была утеряна во время войны, ничто, на первый взгляд, не указывает на то, что первоначальный вариант был подчинен прекарию. Но это не так, и Анджеевскому пришлось договариваться о дальнейшем существовании повести вопреки прекарию: в отличие от Милоша, ему не удалось вывезти свой архив из Варшавы во время массового исхода гражданского населения в 1944 году. Пытаясь спасти его, он обратился к гораздо более целесообразному и, возможно, более безопасному методу, поскольку в его архиве находилась версия «Страстной недели» 1943 года, которая содержала материалы, уличающие оккупантов. Поскольку писатель жил со своей семьей в Белянах, отдаленном и относительно тихом пригороде Варшавы, можно было защитить семейный и художественный архивы простым и надежным способом. Как вспоминал Анджеевский, «многие вещи, которые мы не могли взять с собой, мы закапывали в землю… Все мои рукописи и заметки, различные памятные вещи, фотографии, письма – многие годы прошлого ушли в землю» [Andrzejewski 1956: 103]. Они были выкопаны после войны, очевидно, без каких-либо потерь, поскольку писатель никогда не жаловался даже на частичные повреждения бумаг.

В истории с архивами писателя есть, однако, один интригующий эпизод, когда он намеренно дал статус прекария части своего архива. Эта история началась еще в довоенное время, когда Анджеевский подарил все свои юношеские произведения своему близкому другу – Юзефу Худеку [Synoradzka 1997: 13]. Позднее писатель утверждал, что именно эта часть его творчества была безвозвратно утеряна во время войны, что вполне объяснимо. Это предположение он сделал в своих мемуарах «Jak zostałem pisarzem» («Как я стал писателем»), опубликованных в журнале «Odrodzenie» в 1945 году. Когда в следующем году Худек прислал в «Odrodzenie» письмо, в котором объяснил, что рукописи целы и все еще находятся у него, Анджеевский не только не выразил благодарности хранителю, а был настолько удивлен этому обстоятельству, что это разрушило отношения между друзьями юности. Более того, автор повторил свою историю о потере в военное время в работе «Notatki do autobiografii» («Заметки к автобиографии»), опубликованной в 1980 году (через тридцать четыре года после письма Худека!). Похоже, что Анджеевский, будучи перфекционистом, чувствовал себя вынужденным принести в символическую жертву свои самые слабые работы, используя в качестве предлога обычную судьбу рукописей в военное время. Было бы бесцеремонно полагать, что он просто хотел принять участие в широко распространенном послевоенном подсчете потерь: писатель действительно потерял мать в концлагере Равенсбрюк во время войны и очень страдал после ее смерти[183]. Утрата нескольких рукописей была бы лишь незначительным несчастьем и не выделяла бы его среди других польских литераторов, переживших сходный опыт[184].

Вторая версия «Страстной недели» – то есть гипертекст, «переписанный» сразу после войны оригинал – демонстрирует разнообразие реакций польского общества на еврейское население и вооруженное еврейское сопротивление. В этой повести Альфа-Анджеевский[185], убежденный моралист, вершит суд над всем обществом. Его переход от психологизма ранней версии повести к эмоционально насыщенной, однако более реалистичной новой совпал с планируемым идейным переосмыслением текста. Скорее всего, как утверждает биограф писателя Сынорадзка, этот пересмотр стал результатом обнаружения Анджеевским фактов о нескольких антисемитских выступлениях, произошедших в различных польских городах весной и летом 1945 года[186]. В меньшей степени пересмотр был мотивирован опытом Анджеевского в отношении системных изменений в послевоенной польской политике, хотя в конечном итоге он стал сторонником как социалистического реализма, так и коммунистического правительства[187]. На Анджеевского оказывали давление левые критики, в то время доминировавшие на польской литературной сцене, особенно выдающийся интеллектуал Ян Котт, который высоко оценил гипертекст повести. Поскольку Котт был знаком с оригинальной версией военного времени, он был единственным, кто имел возможность провести такую сравнительную оценку[188]. Обе мотивации создания текста были направлены на достижение разных целей; фактически они раздвоились. Реакция Анджеевского на антисемитизм следовала принципам гуманизма и вовлекалась в более широкий дискурс польско-еврейского сосуществования; она имела культурный резонанс, обусловленный недавними историческими событиями. Второй импульс, который привел текст в соответствие с новой политикой и эстетикой, пропагандируемой в Польше, был нацелен на узкую группу читателей и был определенно компромиссным.

(Де)монтаж Варшавы

В результате правки жанр