Холокост: вещи. Репрезентация Холокоста в польской и польско-еврейской культуре - Божена Шеллкросс

dawnej planety.

Aż wszystko będzie legendą

I wtedy po wielu latach

Na nowym Campo di Fiori

Bunt wznieci słowo poety.

Warszawa – Wielkanoc, 1943

Campo di Fiori

В Риме на Кампо ди Фьори

Корзины маслин и лимонов,

Булыжник вином забрызган

И лепестками цветов.

Креветок розовых груды

На лотках у торговок,

Черного винограда

Охапки и персиков пух.

Здесь, на Кампо ди Фьори,

Сжигали Джордано Бруно,

Палач в кольце любопытных

Мелко крестил огонь,

Но только угасло пламя —

И снова шумели таверны,

Корзины маслин и лимонов

Покачивались на головах.

Я вспомнил Кампо ди Фьори

В Варшаве, у карусели,

В погожий весенний вечер,

Под звуки польки лихой.

Залпы за стенами гетто

Глушила лихая полька,

И подлетали пары

В весеннюю теплую синь.

А ветер с домов горящих

Сносил голубкaми хлопья,

И едущие на карусели

Ловили их на лету.

Трепал он девушкам юбки,

Тот ветер с домов горящих,

Смеялись веселые толпы

В варшавский праздничный день.

Мораль извлекая, скажут,

Что римляне ли, варшавяне

Торгуют, смеются, любят

Близ мученического костра.

Другие, возможно, скажут

О бренности мира людского,

О том, что забвенье приходит

Прежде, чем пламень угас.

Я же тогда подумал

Об одиночестве в смерти,

О том, что, когда Джордано

Восходил на костер,

Не нашел ни единого слова

С человечеством попрощаться,

С человечеством, что оставалось,

В человеческом языке.

Спешили хлебнуть винишка,

Торговать мясцом осьминогов,

Корзины маслин и лимонов

Плыли в шуме толпы.

И он был от них далеким,

Как будто прошли столетья,

А им и мгновенья хватило

Взглянуть на последний взлет.

И эти – одни в своей смерти,

Уже забытые миром.

Как голос дальней планеты,

Язык наш уже им чужд.

Когда-то все станет легендой,

Тогда, через многие годы,

На новом Кампо ди Фьори

Поэт разожжет мятеж.

Варшава – Страстная неделя, 1943[177]

Biedny chrześcijanin patrzy na getto

Pszczoły obudowują czerwoną wątrobę,

Mrówki obudowują czarną kość,

Rozpoczyna się rozdzieranie, deptanie jedwabi,

Rozpoczyna się tłuczenie szkła, drzewa, miedzi, niklu,

/ srebra, pian

Gipsowych, blach, strun, trąbek, liści, kul, kryształów —

Pyk! Fosforyczny ogień z żółtych ścian

Pochłania ludzkie i zwierzęce włosie.

Pszczoły obudowują plaster płuc,

Mrówki obudowują białą kość,

Rozdzierany jest papier, kauczuk, płótno, skóra, len,

Włókna, materie, celuloza, włos, wężowa łuska, druty,

Wali się w ogniu dach, ściana i żar ogarnia fundament.

Jest już tylko piaszczysta, zdeptana, z jednym drzewem

/ bez liści

Ziemia.

Powoli, drążąc tunel, posuwa się strażnik – kret

Z małą czerwoną latarką przypiętą na czole.

Dotyka ciał pogrzebanych, liczy, przedziera się dalej,

Rozróżnia ludzki popiół po tęczującym oparzę,

Popiół każdego człowieka po innej barwie tęczy.

Pszczoły obudowują czerwony ślad,

Mrówki obudowują miejsce po moim ciele.

Boję się, tak się boję strażnika – kreta.

Jego powieka obrzmiała jak u patriarchy,

Który siadywał dużo w blasku świec

Czytając wielką księgę gatunku.

Cóż powiem mu, ja, Żyd Nowego Testamentu,

Czekający od dwóch tysięcy lat na powrót Jezusa?

Moje rozbite ciało wyda mnie jego spojrzeniu

I policzy mnie między pomocników śmierci:

Nieobrzezanych.

Бедный христианин смотрит на гетто

Пчелы обживают красные потроха,

Муравьи обживают черные кости,

Начало распарыванья и растаптыванья шелка,

Начало дробленья стекла, дерева, меди, никеля, серебра,

Воздушного гипса, струн и духовых инструментов, хрусталя —

Пых! Фосфорическое пламя с желтой стены

Облизывает волосы людей и животных.

Пчелы обживают каморки легких,

Муравьи обживают белые кости,

Не выдерживает бумага, резина, шерсть, мешковина, лен,

Материя, хрящ, клетчатка, проволока, змеиная кожа,

Занялась и осела крыша, стены, оплавлен фундамент,

Осталась вытоптанная, песчаная, с обугленными стволами без листьев

Земля.

Роя туннель, медленно движется крот-охранник

С маленькой красной мигалкой на лбу.

Обследует закопанные тела, считает, пробирается дальше,

Различая человеческий пепел по цвету окалины,

Пепел каждого по радужным испареньям.

Пчелы обживают алые колеи,

Муравьи обживают след моего тела.

Боюсь, очень боюсь жандарма-крота.

Его мешков под глазами, как у патриарха,

Сиживавшего часто при блеске свечей,

Почитывая великую книгу судеб.

Что скажу ему – я, Жид Нового Благовещения,

Две тысячи лет надеющийся на возвращенье Христа?

Мой изувеченный труп откроется его взору,

Дав повод числить меня среди прислужников смерти:

Необрезанных[178].

О контакте

Глава пятая

Рукопись, утерянная в Варшаве

Продажа и дарение своих архивов выдающимися деятелями искусства библиотекам и другим учреждениям стали своеобразным культурным ритуалом. Иногда этим движет желание отдать свое единственное имущество, чтобы оно стало общественным достоянием, а не превратилось в бремя для родственников. Этот жест приносит в жертву интимность связи, которую человек устанавливает со своим собственным творческим наследием и его материальной, осязаемой формой; след его труда, творение, становится осязаемым. Архив, несводимый к простому материальному владению или интеллектуальной собственности, говорит о творчестве, собственности и многом другом, – главным образом потому, что он подразумевает сконструированную на его основе идентичность. Джереми Бентам, как я уже указывала ранее, определяет связь между собственностью и идентичностью в терминах эмоциональной инкорпорации материала в себя: «наша собственность становится частью нашего существа, и ее нельзя оторвать от нас, не разорвав на части» [Bentham 1814:115]. Понимание сильной эмоциональной связи между людьми и их вещами включает в себя также отношения