Конь на один перегон (сборник) - Михаил Веллер

Его товарищи со стадом удалились уже на несколько километров.

Взлетев в седло, он кивком поблагодарил нас, вытянул коня плетью и, в мягком перестуке копыт, умчался в сгущающиеся сумерки.

… – Вот так, – сказал Толя. – Живешь – и не знаешь, что такое существует.

Да; экзотика окружает нас, но почему-то нам, чтобы ее увидеть, необходима рамка телевизионного экрана; того, что рядом с нами, мы порой не замечаем всю жизнь…

Эти бородатые резкие ребята, черные от горного злого солнца, пропахшие конским потом и овечьей шерстью, видали такое, что и не снилось киношным ковбоям в их теплом Техасе.

И под крупными и яркими алтайскими звездами, в свой последний походный вечер, мы еще долго говорили о том, что одна такая встреча, один такой взгляд в тот неведомый мир, о котором раньше и не подозревал, – уже стоят двух недель, и дальней поездки, и перенесенных трудностей, ибо это – еще одна прочитанная и перелистнутая страница прекрасной жизни, окружающей нас.

– Гм. Ну вот. Да, – бодро сказал редактор. – Проза, конечно, есть, – с пустой приподнятостью констатировал он. – Видите – можете же писать просто. И материал прекрасный! Действительно, это же интересно… – внутри него явственно стучал метроном, отсчитывая ритм и время беседы.

– Вы уже почти достигли уровня публикаций… – Чело его туманилось, баритон тускнел.

– Но тут вот какой недостаток… – промямлил он и окреп, определившись: – Понимаете, чувствуется в этом всем какая-то внешняя, интеллигентная описательность. Вот не отпускает вас ваше филологическое образование!.. Ну смотрите: ваш ковбой очерчен прекрасно, такими скупыми романтическими штрихами. А ведь было бы гораздо правильнее – перспективнее! богаче! – именно его сделать центральным героем рассказа. Глубже проникнуть в этот образ, расширить его, дать психологию, показать – понимаете? – что же заставило его выбрать эту действительно необычную профессию. Развить, разработать эту линию, показать это стадо овец, этих яков, могучих, непокорных животных…

Сам ты непокорное животное, тоскливо подумал я. Ну что, что тебе расскажешь, скотина безрогая? Что яка на Алтае называют исключительно сарлык, и что более покладистое создание и вспомнить трудно?..

Подавитесь вашей романтикой. Шестидесятники хреновы.

И не было в этом, разумеется, ничего романтического.

В отделе кадров мы именовались «гонщики» (!), а так – скотогоны.

Бумага и ручка мне были на фиг не нужны, а подъехал я – для разнообразия, перекинуться словом со свежими людьми: за три месяца мы семеро друг другу изрядно приелись.

И коня рысью я не гонял, пускал в шаг, – конь после такой ходки по горам – шкура на ребрах гармонью, что ж его гонять. Девчонка потому и шлепнулась через голову, что Лелик мой, бедняга, на ровном месте на передок засекаться стал. Почему я его Леликом назвал – специально, чтоб отвечать на вопрос: кому Лелик, а кому Леонид Ильич. Ребята радовались.

Чего я мог рассказать-то? Что урабатывались иногда так – не то что в седлах, на ходу засыпали? Что на узких приторах или в чащобах, когда баран не шел, проклинали жизнь и срывали глотки в сип? Что когда пониже в долинах деревни пошли, продавали за полтинник барана и тут же пропивали все? Одеколон пили, потому что приказано было скотогонам спиртное не продавать? Что крали все, что плохо лежало – топоры, ведра, веревки, миски, а чайник я нашел на помойке – потому что выпускали нас в перегон, по нищете и раздолбайству, почти без инвентаря? Какая к… романтика костра, если костер – единственный источник тепла и света; не были б дураками – имели б примус. И карабинов нам уже давно не давали – одни осложнения от них: сезона не проходило, чтоб кто-то кому-то в брюхо не всадил по пьяни или стычке между бригадами. И волков мы не видели и не слыхали. И ходили в ватниках и шапках: ночи-то наверху ледяные. В одну ночь я, дежуря с гуртом, в горизонтально летящей в абсолютной тьме шуге, подморозил руки и не мог держать сигарету; напарник вставлял мне в рот зажженную, а когда уже жгла губы – я ее сплевывал. Мы люто завидовали спящим – под тентом на кошме, не раздеваясь трое под одним одеялом: тепло и покой!..

А днем солнышко: не то что носы обгорали – у меня с левой кисти, что все время на поводе, короста ожога не слезала.

Мысли: дневной переход бы покороче и полегче, место для пастьбы (если твоя очередь) пошире да поудобнее, дни и переходы до Бийска считали. Поспать-пожрать побольше (гуся украли – праздник), поработать поменьше. О бабах – ни чувств, ни разговоров; чифирок варили для бодрости.

Народишко: кто от алиментов в бегах, кто после отсидки трудовую книжку зарабатывает, кто на вербовочное объявление сдуру клюнул, а там уж поздно: уйдешь до окончания – ни хрена не получишь. Я от невроза и мировой тоски лечиться в эти пампасы отправился. И вылечился – сразу и надолго: еще полгода двери только ногами открывал, и спал как бревно. Скот-то мы принимали под полную материальную ответственность; разбежится гурт – всю жизнь бригада алименты государству выплачивать будет; вот и вибрируешь! Не дай бог что – сапожками тебя стопчут и в озеро кинут, и никто искать не станет: свалил и пропал, бывает. В соседней бригаде, в переходе за нами шла, вот так Коля-Школьник пропал: вышел с одного пункта, а на другой не пришел. А в соседней перед нами старик Осипов ногу ночью отморозил – потом в Бийске до бедра ампутировали. А в четвертой – Ваську Лобанова полоснули по руке ножом по пьяни – через месяц отсохла. Эмоций не сдерживали. Раз-два – шарах! – через час уже пьют в обнимку. Короче, скотогоны.

А уж этим туристам я тогда мозги попудрил, лапши на уши навертел, не отказал себе в удовольствии. До сих пор, клянусь, помнят красочные истории из крутой ковбойской жизни. Туристов за глупое безделье я всегда презирал, а там мы на них просто как на недоделков-недоумков смотрели: уж очень глупое и ненастоящее их занятие по сравнению с нормальной жизнью, надуманное какое-то, эрзац.

А только ведь и это неправда. Потому что давно хотел я увидеть это, хлебнуть, прожить, да и подзаработать на зиму, чтоб сидеть и писать потом спокойно. Если выспался, и утро ясное и теплое, то слова: «Ну чо, седлаемся, ребята», – ах, какие хорошие слова. И выдастся иногда минута легкая: баран идет пасом, солнце светит негорячо, качаешься в седле, затягиваешься сигареткой, запах кругом обалденный стоит, – такое счастье, ребя…

Было: перевалили мы в снегу Чигед-Аман, проталкиваем гурт вниз по тропе в чащобе, на полкилометра растянулись наши две тыщи барана, не хочет он в мокрядь вниз идти, инстинкт, а дождина с градом сечет, и день в темень клонит. Коней привязали, мокры в кисель, пар валит, сучья одежду рвут, в голос проклятия рыдаем, тычками и пинками по шагу проталкиваем скотину через тайгу.

И вдруг – в минуту одну! – тают тучи, яснеет небо, бурелом в редколесье переходит; сели верхами, свободно течет баран, перевели дух, закурили, – и вдруг! – расступается аркой лес впереди, блещет синева вверху, а внизу – зеленая чаша альпийского луга окаймлена снежной горной кромкой, и в центре чаши сияет озеро круглое, синее неба, и пахнет медуница и клевер, жужжат пчелы, белыми пятнами мирно пасутся наши барашки, и уж не знаю, когда еще испытывал я такую благодать.

И мечталось мне, что пройдет лет пятнадцать, и приеду я сюда когда-нибудь с женой и сыном, куплю в колхозе трех коней подешевле (потом за полцены обратно сдам), – и по всем этим местам проедем мы втроем. Золотые ее волосы будут развеваться по ветру, конь скосит карий глаз, зажжет солнце сахарную кромку луговой чаши, откроется нам аркой из буреломного леса сказочная долина озера Иштуголь.

И закачают нас низенькие и неприхотливые до крайности алтайские кони, и не будет тесно втроем в палатке на кошме, и расскажу я им, вспомню, как ковбойствовал в молодости, как меня мотало и швыряло, как без копейки сидел, счастлив был и судьбу арканил.

И будет нам так хорошо, что лучше не бывает.

Много лет с тех пор прошло. Прошли они в каком-то другом измерении, а то, что было, словно по-прежнему совсем рядом.

Встретил я ее, золотоволосую, сияющие глаза, жизнь и радость. Встретил и потерял.

Все в моей жизни правильно было, ни о чем не жалею, а это вот – иногда точит. Потому что неправильная разлука наша, не по истине, не по душе, не по путям сердца своего разошлись мы. Одна нам была дорога, и вела та дорога через дурманящую зелень затерянной долины, через небесное озеро Иштуголь.

Не выехать мне больше верхом из леса в ту долину, не вдохнуть томительного забвения, не испить кристальной воды из заколдованной чаши.

И ей тоже.

Сгрызет ее тоска, источит сердце, измучит душу. Истомит сон, где пасутся кони на горном склоне, и просечен туманец молодым солнцем.

А может, и неплохо мне. Может, и неплохо.