Золотая медаль - Донченко Олесь Васильевич

Поверх очков он взглянул на Марийку:

— А вы… вы не волнуйтесь так… Вы…

Его голос вздрогнул, и он быстро начал что-то писать в блокноте.

В глазах врача Марийка заметила глубокое сожаление и еще что-то непроизнесенное; и тревога еще сильнее сжала ее сердце.

— Я прошу вас… — обратилась она к врачу. — Какой диагноз? Что это за болезнь?

И вдруг увидела, что врач засуетился, отвел глаза, неуместно развел руками, пробормотал скороговоркой:

— Бесспорно, тяжелое заболевание кожи… Еще не совсем изученное. Но обязательно вылечим… Поставим вашу маму на ноги.

Марийка закрыла за врачом дверь и вернулась к матери. Пораженная, остановилась на пороге: мать, превозмогая боль, улыбалась! Но не могла она совсем скрыть усилие, которого ей стоила эта улыбка.

— Дочка, ты волнуешься большее, чем я. Поверь, все будет хорошо!

Тогда, невероятным усилием воли подавив спазм, перехвативший горло, Марийка ответила:

— А разве у меня есть какие-то сомнения? Через неделю ты будешь здорова!

В тот же день Евгению Григорьевну забрали в клинику.

Вечером пришли Нина и Юля, они уже знали про Мариино горе.

— Слушай, Мария, — сказала Юля. — Не думай, что мы пришли развлекать тебя или утешать. Не такая, наверное, у тебя грусть на сердце, чтобы ее можно было так легко развеять. Но все-таки с нами тебе будет не так одиноко. Правда же?..

Втроем сели пить чай. Невеселый он был.

— Меня беспокоит, — задумчиво промолвила Марийка, — что у мамы какая-то загадочная болезнь. Врач почему-то не назвал ее… В самом ли деле не знает, или не хотел сказать…

— Возможно, что это — на нервной почве, — сказала Нина. — Я читала, что много кожаных болезней нервного происхождения. А вот гангрену так даже лечат тем, что делают операцию на каком-то там нерве. Это — факт.

— Ну, в наше время, — подхватила Юля, — почти нет неизлечимых болезней. Страшнее всего — рак, тем не менее и от него вылечивают, если своевременно определяют. Я верю, что пройдет десять-пятнадцать лет, и наши ученые найдут какое-то мощное средство долголетия. Вот увидите, девчата. Мы будем жить до ста пятьдесят лет.

Потом разговор зашел о грядущих выборах в местные Советы. Юля рассказала, как она делала в агитпункте доклад о Конституции СССР, и потом посыпалось столько вопросов о международном положении, что ответы на них забрали больше времени, чем сам доклад.

— Я могла бы сказать, — рассказала Юля, — что вопросы — не по теме доклада, но, думаю, правильно ли это будет? Да и как же так: я — агитатор, и уйду, не ответив избирателям? Ну, и стала отвечать на все вопросы. А многие из них такие: «Когда же Народно-Освободительная армия Кореи скинет в море разбойников-интервентов?» Или: «Почему рабочий класс Америки не запретит своему правительственные гонку вооружений?» Ну, среди избирателей веселое оживление, кто-то бросает реплику: «А потому, что это совсем не „свое“ правительство!»

— У меня завтра тоже беседа, — сказала Марийка. — С домашними хозяйками. Это мой дебют как агитатора. Как вы думаете — не провалюсь?

— Ну, вот! — промолвила Юля. — Только знаешь что? Мы тебя освободим от агитаторских обязанностей в связи с болезнью Евгении Григорьевны.

— Нет, — резко возразила Марийка. — Я буду работать, как и раньше. Найду время и маму посетить, и на беседу пойти.

Беседа происходила в красном уголке большого жилкоопа. Марийка пришла с конспектом, диаграммами и даже картой построения новых гидростанций, вырезанной из «Правды». Намеренно медленно она раскладывала весь этот материал на столе, ожидая, пока уляжется волнение.

— Молоденькая, — услышала она разговор двух бабушек в первом ряду. — Как моя Зиночка.

— Бумажки раскладывает, — промолвила вторая бабушка, — чтобы не запутаться. На прошлой неделе приходил к нам лектор и, несчастный, возьми и запутайся. Все слова растерял. Так мы едва помогли ему распутаться.

— Да, у них тоже дело деликатное, у этих агитаторов и лекторов. Науку проходят.

Марийка глянула перед собой. В комнате уже было полно народа — и женщин, и мужнин. Недалеко сидел дедушка — седой, но бодрый и, видно, говорливый. Он что-то потихоньку рассказывал своей соседке — женщине с белым шерстяным платком на плечах, а та то и дело легонько прикрывала ухо. Пришло несколько девчат, а за ними еще два дедушки…

«Здесь не только домашние хозяйки, — подумала Марийка. — И старики пришли, и девчата. И все они ждут от меня интересного разговора. Им, наверно, не нужна голая агитация, их интересует содержательный, убедительный рассказ, и побольше фактов, фактов…»

Марийка постучала карандашом, и в комнате настала тишина. Седой бодрый дедушка приставил к уху широкую ладонь рупором.

— Я не буду читать вам ни лекции, ни доклада, — начала Марийка. — Сегодня все мы будем здесь докладчиками… Давайте поговорим от чистого сердца о нашей жизни, о нашей работе, обо все том, что дала нам священная и незыблемая Конституция СССР. Я напоминаю вам, что записано в этом великом документе.

Марийка рассказала об основных статьях Конституции и спросила:

— Кто хочет сказать свое слово?

Более всего девушка боялась, что после этого вопроса настанет долгая пауза. Хотя любому из присутствующих и было о чем сказать, но не каждый хотел выступать первым, хотелось послушать, что скажут другие. А кому все равно было — первым выступать или последним, тому мешала неуверенность в своих ораторских способностях. Рассказать в круге знакомых или друзей какую-то историю или интересный случай — это да, но другое дело выступить с рассуждениями перед таким собранием.

Может быть, и в самом деле не сразу начали говорить присутствующие. Но Марийка, как только начала беседу, так и наметила себе сухонькую бабушку в первом ряду — кажется, ту, что рассказывала о лекторе, который «запутался». Эта бабушка стала Марииным «барометром». По ней можно было наблюдать, как влияют на аудиторию слова докладчика.

К ней Марийка сразу и обратилась:

— Вот, наверное, вам, — извините, что не знаю ни имени, ни отчества, — есть что сказать…

— Евдокия Игнатовна, — промолвила бабушка.

— Ну, мы просим вас, Евдокия Игнатовна, сказать свое слово о великом законе советского народа — о Конституции. Вы — с места, можно сюда не выходить.

Бабушка встала, повернулась лицом к слушателям:

— А скажу я то, что такого закона, может, сотни лет ждал русский народ. Сестру мою родную… Наталочку… ее же кровопийцы после девятьсот пятого на каторгу послали, и не вернулась оттуда. А за что? За то, что думы у нее были о народном законе… Чтобы не золотой телец правил миром, а труд. До чего же хорошо сказано в Конституции о труде!.. Старшенький мой, Сашенька, профессором в лаборатории. Подумайте, за прошлый месяц сорок опытов проделал! Когда работает, забывает поесть. Средний — Аркаша, тот на заводе тракторы выпускает, а Петя — в Зелентресте цветами заведует. Любит он очень цветы… Трое их у меня, сыночков, и все постов каких достигли! Так как дано им право на образование и труд. А сестра моя родная, Наталочка…

Бабушка всхлипнула, достала платочек и села. Ее соседка тоже всхлипнула и тоже вытерла глаза платочком.

— А можно мне? — обозвалась молодая красивая женщина. — Я хочу рассказать, как впервые на самолете летала.

По комнате прокатился легонький смешок.

— И то — дело! — произнес кто-то негромко.

— Я не для смеха хочу рассказать, — промолвила женщина, — а чтобы поблагодарить нашу Советскую власть и родную партию! Три года тому назад я работала слесарем на машино-тракторной станции. Было это в степях, до ближайшей железнодорожной станции семьдесят километров. И вдруг начинает у меня болеть нога. Болит день, второй. Глянула — а оно и кожа на пальцах уже не белая, а серая стала, будто мертвая. Я — в районную поликлинику. Глянул врач, и говорит: «Вам немедленно надо делать операцию».

«Как это? Пальцы отрезывать?» — испугалась я.

«Нет, возможно, что пальцы еще спасут. Операцию вам сделают в городе сегодня вечером».