Назад в СССР 2 - Рафаэль Дамиров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну, ты краски-то не сгущай, коммуналки для людей делались, когда все ломанулись из деревни в города, все же лучше, чем на вокзале ночевать. И люди там замечательные росли. Алиса Фрейндлих, например. Одна из моих любимых актрис. Смотрел “Служебный роман”? В прошлом году вышел.
— Это где мужик мямля, а баба начальник? Смотрел. Только в жизни не бывает такого. Вот совсем как Трошкин твой. Парень хороший, но увивается за начальницей, а толку ноль, и жизнь проходит мимо. Так себе фильм. На разок глянуть.
— Поверь мне, этот шедевр еще лет пятьдесят точно показывать будут. А может, и больше.
Нашу дискуссию неожиданно прервала старая дверь с потеками заскорузлой краски. Она бесцеремонно распахнулась, чуть не прищемив мне ногу, и выпустила из своих недр колоритную даму в ситцевом халате в блеклый цветочек и с батареей бигудей на голове. Женщина средней полноты была “пограничного возраста”, когда дети уже взрослые, а внуки еще не народились, а так хочется оставаться молодой. Старалась держаться, как модель на подиуме, выставив вперед увесистую грудь в окружности далеко за девяносто.
Тетя стрельнула по нам беглым взглядом, а поняв, что до ее потенциальных воздыхателей мы не доросли как минимум лет на двадцать, недовольно сквасила губы цвета японской сакуры, и уперев руки в мясистые бока, въедливо спросила:
— Вы к кому? К Лерке из пятой комнаты? Так ее дома нет. Вот ведь шалава малолетняя, уже ухажеров домой тащит!
— Милая девушка, — я натянул улыбку кота Базилио, — мы, собственно, к товарищу художнику.
От волшебного слова “девушка” привратница размягчилась, как воск церковной свечи:
— К Карлу Генриховичу? Проходите, только разувайтесь, у нас за гостями не принято мыть. Не любим мы гостей.
— Это почему? — поинтересовался Погодин.
— Сам посуди, нас здесь девять семей живет, если к каждому гости шастать будут, не коммуналка, а вертеп получится. Так что я вас пущу, но вы не задерживайтесь, ведите себя тихо, как мышки в амбаре. Иначе баба Фрося за швабру схватится. Ее швабру каждый знает.
Мы вошли внутрь. Широкий темный коридор пахнул мокрым бельем, кошками и жареной картошкой. На ум пришли строки из песни Высоцкого:
"Все жили вровень, скромно так: система коридорная,
На тридцать восемь комнаток всего одна уборная".
— Осторожно, — провожатая дернула меня за руку.
И вовремя. Я чуть не стукнулся лбом в колесо подвешенного на стене велосипеда.
— Говорила Пичугиным! Уберите свою колымагу, развесили железки прямо на проходе, — женщина сказала это нарочно громко, чтобы все жильцы, что спрятались сейчас по комнатам, в том числе и негодяи Пичугины, услышали ее негодование. — И сейчас человек чуть голову не расшиб!
Потрескавшиеся и местами облупившиеся стены утыканы гвоздями, на которых, словно елочные игрушки, разместился разнокалиберный скарб: тазы, стиральные доски, зонты с крючковатыми ручками. В нескольких местах коридор поперек перечеркивала бельевая веревка с развешенной сохнущей одеждой.
Чтобы пройти под бельем, приходилось пригибаться. На дальней веревке кто-то пристроил пожелтевшие от времени трусы непонятной “половой” принадлежности.
Увидев такое непотребство, провожатая всплеснула руками и постучала в комнату, напротив которой тянулась эта веревка.
— Монины! Я знаю, что вы дома! Опять трусы развесили на общее обозрение! Правила для кого писаны?
Только сейчас я заметил на стене приляпанный листок серой бумаги, на котором красной гуашью было старательно выведен текст этого самого правила: “Товарищи жильцы, трусы и бюстодержатели в коридор не вешать!”.
Из одной из комнат выползла боевого вида бабулька, сгорбленная, с вытянутой шеей. Она зыркнула на нас оценивающим взглядом:
— Светка, кого ты привела?
— Да это не ко мне, баб Фрось, — в голосе Светки сквозило теперь уважение. — Это к художнику нашему, будь он неладен. Сидит, запершись целыми днями в комнате, уж не знаю, жив ли он вообще там. Даже в уборную не выходит. И куда ж он, извиняюсь, гадит?
— А вот это мы сейчас проверим, — бабка деловито придвинулась к нам. — Стучи. А вы, гаврики, по общей площади не шастайте, коль пришли к Карлушке, так и сидите у него в комнате.
— Что, даже в туалет нельзя будет выйти? — улыбнулся Погодин.
— Нельзя, — баба Фрося сотрясала морщинистым кулаком. — Знаю я вас, припрутся и займут уборную. А у нас даже помывка по расписанию. Без вас желающих на уборную хватает. Один только Афанасьев чего стоит! Как засядет, зараза, так целый час просидеть может. И все равно ему негораздку, что людям тоже надо. И шваброй хоть задолбись в дверь. Бесполезно!
Погодин постучал в комнату художника. Тишина. Снова постучал.
— Странно, — пожал плечами Федя. — Я же видел, что в окне свет горит.
— Может, специально не открывает? — предположил я. — Боится чего-то.
— Чего? У художников врагов нет. Тем более, Карл Генрихович человек не зловредный. Муха и та его обидеть может. Давно я у него не был. Года три…
— Тихо… — я прислушался. — Слышишь? Вроде шаги за дверью? Точно боится. Притаился и делает вид, что дома никого нет.
— Карл Генрихович! — Федя наклонился и, сложив руки рупором, приставил их к замочной скважине. — Это я! Федя Погодин! Племянник ваш троюродный!
— Зачем ты уточняешь, что племянник? — удивился я. — Неужели по имени и фамилии он этого не поймет? Или он не в курсе, что ты его родственник?
— Все он в курсе, но дядька со странностями. Лучше я весь расклад дам. Надежнее будет… — Федя опять наклонился. — Карл Генрихович! Откройте, пожалуйста, у меня к вам дело!
— Громче стучи, — вмешалась баба Фрося и несколько раз двинула по двери ручкой швабры, неизвестно откуда появившейся у нее в костлявых руках. — Он на такие хилые позывы не реагирует. А мою швабру все здесь знают. Сейчас откроет, как миленький.
Но “миленький” отпирать дверь не спешил.
— Он точно дома? —
