Сын негодяя - Сорж Шаландон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лиза Лезерв оперлась на руку подтянутого седовласого сына. Он заново пережил муки матери, агонию отца и смерть брата. Но не дрогнул. Ни когда Лиза выступала, ни потом. Героические мать и сын, полные достоинства, с высоко поднятыми головами, вышли из окруженного восемьюдесятью колоннами Дворца правосудия.
Они прошли мимо тебя.
Я посмотрел на них. И на тебя. Две военные истории на расстоянии нескольких метров. Гордость Лезервов и мой позор. Толпа расступилась, пропуская их. Ты тоже встал и вышел, ни на кого не глядя.
Мне не хотелось встречаться и говорить с тобой. В тот вечер все было неважно: где ты служил, какого цвета мундиры носил, не важно, что истина, а что ложь, что ты совершил и чего не делал. Ты был в армии оккупантов. Они – твои товарищи, ты наследник их преступлений. Ты, Барби и все прочие, французские изменники или сын тысячелетнего рейха – вы все соучастники преступления против человечества.
Ты едва посмотрел на меня, будто желая спрятаться. Не знаю, что тебя оттолкнуло. Мои насупленные брови. Суровый взгляд. Или сжатые кулаки. Но ты только устало помахал мне рукой. Пока. И ушел. Сбежал.
В тот вечер разговора у нас с тобой не получилось бы. Героизм той женщины принуждал тебя к молчанию. Но доблесть ее сына должна придать мне смелости подступиться к тебе.
17
Немцы не расстреляли тебя 15 апреля в Брюсселе. Я – живое тому доказательство. Полицейскому, который тебя допрашивал, ты дал какое-то обтекаемое объяснение: «После фиктивной казни меня вернули в тюрьму Сен-Жиль, в камеру смертников».
Фиктивная казнь. Нацисты любили поиграть.
В начале мая, по твоим рассказам, тебя послали в качестве заложника в лагерь Берверло, где формировались отряды гитлерюгенда при 12-й танковой дивизии SS. И оттуда ты, по твоим словам, тоже ухитрился сбежать.
7 мая один, всего один унтер-офицер везет тебя в автомобиле в центр Брюсселя на заседание военного совета. Выйдя из машины, ты протягиваешь своему сопровождающему конверт, который тот забыл на заднем сиденье, но он не обращает на тебя внимания. В конверте твои документы. Во вращающуюся дверь, ведущую в это военное учреждение, ты входишь первым, но турникет прокручивается, и ты снова оказываешься на тротуаре, в то время как унтер-офицер попадает в холл. «Я воспользовался этим обстоятельством и решил бежать», – скажешь ты комиссару. А унтер, увидев, как ты улепетываешь с конвертом в руках, вытащил пистолет и дважды выстрелил тебе вслед, но не попал. «Я свернул в какую-то улочку, добежал до Южного вокзала, вошел там в немецкую столовую и схватил оставленные каким-то солдатом висеть на стене ремень, штык, полицейский берет и винтовку».
На этот раз комиссар Арбонье, начальник Лилльской службы безопасности, не повелся. Он тебя слушал, стучал по клавишам машинки и ни слова не говорил. Но сделал однозначный вывод: «Лжец, наделенный недюжинным воображением. Рассказ о том, как он вел себя перед расстрельным взводом и как сбежал из здания немецкого военного совета, – чистый вымысел».
Ты все еще пытался убедить в своей невиновности французскую полицию, но это безапелляционное заключение уже легло на стол следователя. Более того. Прежде чем поставить на протокол печать с лотарингским крестом и грифом «Секретно», офицер безопасности дал прямые указания тем, кто будет тебя судить: «Хотя прямые доказательства отсутствуют, подозреваемый должен быть признан немецким шпионом с невыясненными полномочиями. Как бы то ни было, он представляет собой значительную угрозу для государства и должен рассматриваться как опасный преступник».
«Хотя прямые доказательства отсутствуют». У меня мелькнула мысль, что именно этой фразе я обязан своим существованием. Она же объясняет, почему правосудие проявило к тебе снисходительность, тогда как должно было поставить к стенке. Ты был немецким шпионом и представлял «значительную угрозу для государства», но сумел посеять сомнение. А вдруг парень не врет? Вдруг он проделывал все это, чтобы просочиться к врагу? На кого он работал? Иди знай. Может, это его собственная затея, а может, он действительно тайный агент, засекреченный до конца своих дней? Он ведь сказал, что проник в Легион «Триколор» по приказу Латтра де Тассиньи? И не побоялся написать ему письмо. Конечно, генерал ясно ответил, что ему «ничего не известно по поводу этого человека», однако его адъютант приписал, что «генерал был бы рад узнать результат рассмотрения этого дела».
С чего бы герой войны, командовавший триумфальной высадкой в Провансе, кампанией «Рейн и Дунай», прорвавший линию Зигфрида[26], взявший Зигмаринген, затем Ульм и, наконец, представлявший Францию при подписании капитуляции Германии, вдруг стал интересоваться судьбой какого-то 22-летнего беглого солдата, предателя родины, «представлявшего собой значительную угрозу для государства»? И почему он был бы рад узнать, к чему привело рассмотрение его дела? Генерал проявляет внимание к какой-то мелкой сошке, к солдату, прослужившему в его части всего несколько месяцев, пока их пути не разошлись?
Разумеется, ты обратил этот допрос себе на пользу. И не только этот. Было еще несколько дружественных свидетельств, аттестовавших тебя как «патриота». Показания твоей тайной подружки Полетты, сказавшей дознавателю, что в разговорах с ней ты высказывал «антинемецкие» взгляды. И показания отца, заверившего лионских полицейских: «Я никогда не считал сына предателем, наоборот. Он говорил, что записался в Легион „Триколор“, чтобы продолжать сопротивление изнутри вражеской армии, и надеялся сделать таким образом много полезного».
Я снова вижу деда, с лопаткой для угля в руке, как он с серым лицом поворачивается ко мне и говорит сидящей в углу кухни жене:
– Он сын негодяя, пусть знает!
Могу себе представить, каково было ему, радикал-социалисту, активисту благотворительного общества, ярому республиканцу, стучаться к немецкую комендатуру, чтобы справиться о своем сыне-изменнике. Пытаться передать ему посылку в немецкую тюрьму. А потом во французскую. Являться в участок по вызову полиции чисток в качестве отца предателя. Ему, ветерану Великой войны, стороннику Эдуара Эррио, всегда одетому в костюм-тройку, брюки со стрелками, всегда в шляпе, гетрах табачного цвета, с тонкими, в ниточку, усиками и зажатой во рту сигаретой «Житан». Ему, начальнику отделения крупной страховой компании, человеку без всякого цвета и вкуса, без всяких историй, внезапно превратившемуся в
