Сын негодяя - Сорж Шаландон

с внутренней стороны. Каждый раз, когда я не отвечала на его вопросы, он все больше закручивал наручники. Было страшно больно, я думала, у меня отвалятся ногти.

Лиза Лезерв говорила через силу, губы ее дрожали. Но ни слезинки, ни стона. Только слова иной раз выходили со всхлипом.

Весь день и всю ночь одни и те же вопросы: «Кто такой Дидье? Где он?» Лиза отказывается отвечать. Но у Барби и его людей много времени.

– Они подвесили меня за руки и стали бить. Как долго это длилось, не могу сказать. Я приходила в себя и понимала, что лежу ничком на полу. А потом меня снова подвешивали, и я снова теряла сознание.

Клаус Барби был там. Лиза Лезерв запомнила его глаза, его жесты.

– Он всегда носил с собой хлыст или стек. Бил всех, кто попадался под руку. А если бить было некого, похлопывал себя по сапогам. По этому звуку и узнавали, что вести допрос идет он. По ужасным ритмичным хлопкам. А потом он входил – не человек, а настоящий дикий зверь.

Лиза все еще молчала, тогда Барби наклонился к ней и сказал:

– Мы приведем сюда твоего сына и мужа.

Свидетельница оглядела суд и присяжных. Голос ее зазвенел:

– Я знала: пока я одна, у меня хватит сил. Но с ними будет намного труднее.

И вот как-то утром в допросную заводят шестнадцатилетнего сына и мужа Лизы. Все трое бросаются друг к другу, обнимаются, Барби не мешает им. Миг нежности, равный вечности. Любовь и мужество. Муж Лизы велит ей держаться.

Теперь она заговорит? Нет. Все равно нет.

– Их увели, а ко мне пришли среди ночи, разбудили. Барби отвел меня в ванную комнату, где стояла большая ванна. Снял свои ручные часы и повесил на крючок. Предстояло что-то страшное.

Лизе велят раздеться, она отказывается. Полицейские силой срывают с нее одежду и запихивают в ванну.

– Барби следил за кранами. Один мучитель зажимал мне нос, другой заливал в рот воду ржавой жестянкой от печенья.

Она по-прежнему молчит, тогда ей связывают руки за спиной, а ноги обматывают цепью.

– После каждого вопроса они тянули за цепь и окунали меня в воду. Я захлебывалась. Потом товарищи мне говорили, что надо было сразу пить воду, тогда бы я утонула. Но я не смогла.

Лиза ослабла и сгорбилась. Но снова вцепилась в край трибуны и выпрямилась. Изящно поправила рукой седые волосы.

– Каждый раз, когда я теряла сознание и меня вытаскивали, я с ужасом думала: вдруг проговорилась?!

Она перевела дух, вскинула голову:

– Но я ничего не сказала, господин председатель.

Андре Седрини беспомощно развел руками. Как будто извинялся за нынешний допрос. Лиза Лезерв ничего не сказала. Даже теперь ей трудно было раскрывать секреты, которые она так тщательно хранила.

Однажды вечером к ней в камеру пришел какой-то «крупный деятель» рейха и закричал на нее: «Дидье – это вы! Вы – глава Тайной армии!» Лиза клянется перед Лионским судом, что имени его не знает. Но в кабинете Клауса Барби висела фотография в рамке, где этот человек был снят вместе с Гитлером.

– Вы сильная женщина, – прошептал ей нацист, – но мы еще сильнее.

Ее снова пытали. На ночь оставляли в кандалах, руки привязывали цепью к лодыжкам.

– Посреди ночи ко мне заходил немецкий офицер. Обычный, не эсэсовец. Снимал цепь и говорил, что рано утром наденет снова. Видите, господин председатель, некоторые жалели узников.

Каждый день по дороге в камеру пыток Лиза видела лежащих в коридоре окровавленных людей.

– Барби получал невероятное удовольствие от пыток. После допроса никто не держался на стуле. Нас клали на пол. А Барби кончиком сапога поднимал головы, разглядывал лица.

Однажды Лизу привязали к раздвижному столу: к одному концу руки, к другому ноги – и избивали стеком, чтобы мускулы судорожно напрягались.

Вернувшись после какой-то кровавой операции в Юрских горах, Барби и несколько гестаповцев-французов, «несчастных идиотов, его прихвостней», снова измывались над Лизой. Стегали ее, привязанную голой к стулу, кнутом с шипастым шаром на конце.

– Исполосовали мне спину. Барби пил смесь пива с ромом. Кажется, он ничего не соображал. Обезумел.

В зале Лионского суда было трудно дышать. Журналисты, которые на каждом заседании то и дело обменивались ехидными замечаниями, замолчали. Публика застыла. Свидетели, сидящие, навалившись на трость, прикованные к инвалидным коляскам или с воротниками-шинами на шее, не поднимали глаз от пола огромного зала. Одни склонили головы, другие отрешенно уставились в пустоту. Мэтр Вержес спрятался за пюпитром.

Звучал только один голос, ставший всеобщей болью.

Я поискал глазами воробья. Он забился в лепнину колонны. Нахохлился и дрожал. В зале царила тишина. Словно под сводами собора.

Лиза Лезерв потеряла сознание. И очнулась сидящей в кресле.

– В красивой гостиной, перед розой в вазе. Я решила, что помешалась.

Клаус Барби стоит перед ней на коленях. Он не вопит, а говорит спокойным голосом:

– Я восхищаюсь вами, вы очень отважная женщина, но я такого навидался. Все рано или поздно начинают говорить. И вы заговорите. Так почему бы не сейчас?

Лиза отказывается. И Барби стервенеет. Девятнадцать дней продолжались пытки, пока он наконец не заорал своим людям:

– Уберите эту мразь! Не хочу ее больше видеть!

После пародии на суд Лизу приговорили к смерти.

Через несколько дней ее депортировали в одном эшелоне с семнадцатью другими женщинами, которых тоже допрашивали в Лионе. Ее досье осталось в гестапо. О казни больше разговора не было. В поезде она встретилась с сыном. Они обнялись. Позже она узнает, что его расстреляли.

– Друзья Жан-Пьера рассказали мне, что он вел себя как герой.

А муж Лизы умер от тифа в Дахау.

Лиза Лезерв попала в Равенсбрюк, потом ее отправили работать на военный завод. И там эта женщина, бритая наголо арестантка в деревянных башмаках, каждый день делающая записи на случайных клочках бумаги, продолжает бороться. Вместе с товарищами она портит гильзы противовоздушных снарядов, замедляет производство, путает детали на сборке.

Я не мог не обернуться. Там, сзади, ты сидел и слушал. Ты, халтурщик, бездельник, портач, неумеха, которого выгнали с вражеского завода подводных лодок за полную непригодность, слушал рассказ о настоящем саботаже. Правдивый рассказ.

– Мои снаряды не могли убивать, господин председатель.

Заседание окончилось, а я сидел с закрытыми глазами. Мне хотелось сохранить в душе этот негромкий голос. А потом я увидел, как к Лизе в зале подошел ее старший сын Жорж, который во время оккупации действовал под псевдонимом