Иные песни - Яцек Дукай

Господин Бербелек взошел на колыбель Озириса и оттолкнулся веслом от помоста. Большинство лодок (дворцовые — все) снабжались двумя ликотовыми псевдомачтами: тонкие жерди, соединенные над головой пассажира третьей, горизонтальной. Если не дул слишком сильный ветер, через ту жердь перебрасывали кусок легкой ткани, прикрепляемой к борту по обе стороны, создавая над лодкой своеобразный шатер, балдахин. Господин Бербелек старательно сложил кусок шелка в ящике на корме; под шелком спрятал черную кируфу, такую же, как та, что надета сейчас на нем. Кируфа — застегнутая под шею, с глубоким капюшоном, наброшенным на голову, — была единственным его одеянием. Все для того, чтобы как можно быстрее сменить окровавленную одежду, избавиться от нее.

Господин Бербелек отплыл на сотню пусов и повернул, идя теперь на веслах параллельно берегу. Высматривал кентавров и дриад под зеленой звездой. Часть лодок дрейфовала с погашенными фонарями, соединившись бортами, симметричные тени. Но все же большинство Исидовых любовников еще кружили в поиске. Поворачивались, всматриваясь в лицо каждого проплывающего мимо лодочника и в рисунки, украшающие борт его лодки. В один из моментов Иерониму показалось, что он различил лицо Давида Моншеба. (Где Алитэ? Нужно было расспросить Антона. Но и — где Авель? Мне следовало бы старательнее примеряться к роли отца, невозможно, чтобы это оказалось настолько трудным.) Моншеб — благороднорожденный, для него это развлечение. Среди простонародья весьма популярны легенды об отважных юношах, которые, рискуя жизнью, пробираются в святую ночь на краденых лодках в воды аристократов и гасят фонарь какой-то божественно-прекрасной эстле. Может, и содержится в том частичка правды, ведь для отроковиц из мраморных дворцов эта легенда тоже некоторым образом привлекательна…

Впереди, слева: кентавры на весеннем лугу. Спокойная вода омывает эллинский орнамент на колышущейся в ленивом дрейфе лодке. Поставленный на ней шелковый шатер скрывает фигуру пассажира. Господин Бербелек на миг замер с поднятым веслом. Подгреб им еще пару раз, подплывая с другой стороны дрейфующей лодки, чтобы удостовериться. Но сомнений нет: красноволосая дриада кралась к притаившемуся охотнику, Мареотида лизала их стопы.

Иероним бессознательно проверил кинжал. На месте. Огляделся. Ближайшие свидетели как минимум в сорока пусах. До берега — пусов сто двадцать. Есть ли еще причина, чтобы медлить? Никакой. Он погреб вперед.

Лодки отерлись бортами. Он отложил весло, ухватился за шнуры. Отодвинулся зеленый шелк, рука с браслетом-змейкой помогла ему затянуть узел. Колыбели прильнули друг к другу по всей длине, нос к корме, корма к носу.

Он потянулся за кинжалом.

— Погаси, — приказала она.

Погасить фонарь — да, конечно же. Погасил свой, отступил на корму, перескочил на лодку Шулимы и погасил ее. Поворачиваясь к шатру —

Потянулся за кинжалом.

На ней тоже лишь кируфа, белая, расстегнутая, с капюшоном, наброшенным на стянутые на затылке волосы. Она сидела на бахромчатых подушках, скрестив ноги, с миской фруктов между ними; маленьким кривым ножом как раз очищала апельсин и, когда господин Бербелек повернулся, бросила плод ему — без предупреждения. Он поймал в последний миг, выдернув руку из рукава.

— Садись, садись, — промурлыкала она, вытирая липкие от сладкого сока пальцы о хлопковый платок. Единственный свет под балдахином — сочащиеся с носа отблески от города и звезд; даже не заслоняй его Иероним, в этом шелковом полумраке было бы непросто различить лицо женщины и прочесть его выражение. Ей достаточно было всего лишь слегка склонить голову под капюшоном. Смотрит ли она на меня вообще? Проклятый апельсин, пальцы липнут.

Он сел.

Шулима отставила миску, зевнула, вытянув руки над головой — кируфа разошлась окончательно, капюшон упал на спину, — усмехнувшись, пнула к Иерониму округлую подушку, а после, одним текучим, преисполненным девичьей грации движением, вытянулась перед Бербелеком на мягкой подстилке: голова на подпертых локтями руках, лукавый блеск в глазах, согнутые в коленях ноги покачиваются в ритме легкого движения лодки, на пальцах ног взблескивают серебряные кольца, подошвы белы, как вистульский снег.

— Шпионишь за мной, — сказала она.

Он потянулся за кинжалом.

— Ой, у тебя апельсин упал.

Почти насильно она сунула фрукт ему в руки. Лицо ее оказалось так близко, не было бы нужды наклоняться, не было бы нужды протягивать руку, воткнул бы пламенное острие ей в глаз, прежде чем она успела бы моргнуть. Только вот тот шеолов апельсин, что ему делать с апельсином?

Шулима усмехается иронично, ножки движутся в тени.

— Друг сообщил, что какие-то люди выспрашивают о моих старых финансовых делах, что где покупала и за сколько, откуда происходят деньги и все такое. Оказалось, что это партнеры некоего господина Панатакиса. Того самого, кто представляет в Африке интересы твоей компании. Ты ведь не будешь отпираться, а, Иероним?

Он выбросил апельсин за борт, вытер ладонь о полу черных одежд.

— Кто ты такая? — прохрипел наконец.

Она засмеялась.

— Ну вот, ты ведь не надеялся, что в ночь Исиды женщина выдаст все свои секреты?

— Помет Чернокнижника!

— Не верь этому Панатакису, он величайший обманщик Александрии. Он сильнее, чем кажется, не смог бы так обогатиться, обладая морфой невольника, не дай внешности себя обмануть.

— Ты сидела у его трона во время Крымской Клятвы!

Она надула губки.

— Ой-ой-ой, конец теперь Шулиме.

Она смеется над ним! Кровь зашумела в ушах.

Он потянулся за кинжалом.

Отчего же он все еще медлит? Рука должна обгонять мысль. Но, прежде чем он успел вынуть клинок из ножен, Шулима уже сидела у него на коленях, упершись стопами в левый борт лодки, обняв Иеронима за шею, зажав его руку, стиснутую на стальной рукояти, меж их телами, и шептала на ухо на аристократическом греческом слова — будто капли горячего меда:

— Иероним, Иероним, Иероним. Послушай мое сердце, выпей мое дыхание, узри мои прелести. Морфы тебе не соврут. Пришла ли я от Рога? Есть ли во мне хотя бы след Формы Максима Вдовца? Кто здесь больше подобен богу черного траура и трагичной любви? Скажи. Как же я могу служить Чернокнижнику? Ты не должен так думать.

— Ты там была.

— Я там была, сидела с ним рядом. Каким образом кратистосы договариваются между собой, каким образом ведут переговоры, заключают перемирия, устанавливают границы влияний, делят керос? Царя, владыку, вождя могут позвать к себе, проведать его в его дому, тот принесет клятву или нет, склонится или сбежит — но вот встреча лицом к лицу двух кратистосов означает войну, столкновение Форм столь сильных, что керос крошится и ломается: всякое слово — вызов, всякий жест — принуждение, само присутствие — нападение. Они не могут встретиться. Поэтому высылают посредников. Людей, о которых обе стороны знают, что те не согнутся, что их Форма достаточно сильна; если не будут сломлены, то доставят слова правды. Они не должны зависеть от кого бы то ни было. Не приносят клятв. Не оседают надолго ни в чьей ауре. Приходят извне. Сами являются гарантией истинности своих слов: суть те, кто есть. Никогда не лгут, не могут солгать. Ложись, Исида смотрит на нас.

Этот запах, этот запах, что это за духи: наркис, ашуха, фул — египетский жасмин? Левой рукой она расстегивала его кируфу, правой сняла капюшон с головы. Она наваливалась на Иеронима все сильнее, ему пришлось бы либо сопротивляться, либо упасть на подушки. Когда стянет с него кируфу — что с кинжалом? Иероним обратился лицом к левому борту, сделав вид, что запутался в ниспадающем покрове, это дало ему две секунды: отстегнуть ремни и бросить ножны в свою лодку, после сразу вытянулся навзничь под шатром, потянув за собой Шулиму. Лодки заколыхались. Женщина сунула ему в рот два пальца, а после слизнула с них слюну. — Сдаюсь, — шепнула, распахивая его кируфу. На контрасте с чернотой ткани, его тело было почти белым; ее тело, загорелое, гладкое, очищенное от всех изъянов, морщин, животной растительности руками умелых текнитесов сомы, казалось дважды более живым, несравненно более здоровым, сильным, наполненным горячей энергией, vis vitae. Она провела ногтями вниз по его животу, стиснула приветственно растущий член, прошлась по внутренней стороне бедра. Он обнял ее, прижал, тело к телу, мягкая грудь к твердому торсу, дыхание в дыхание. Шулима смотрела ему прямо в глаза, взглядом ясным, радостным, спокойным. Семь, восемь, девять; нет, нет в ней следа Чернокнижника. — Но я не сражаюсь, — прошептал он. — Выбросил оружие. — Женщина раскрыла бедра, и он почувствовал на коже теплую влагу. — Мы все сражаемся, в каждый миг жизни. — Наклонив голову, она водила пальцем по морщинам его лица. Иероним не мог не улыбнуться, морфа ее беспечности расслабляла его мышцы и распрямляла мысли. Кем же на самом деле была эта женщина?