Последняя остановка Освенцим. Реальная история о силе духа и о том, что помогает выжить, когда надежды совсем нет - Эдди де Винд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что они собираются там с нами делать? – спросил Герард Ханса.
– Я слыхал, что вас отвезут в новый госпиталь, который там открывают.
Сам Ханс, конечно, в это не верил, но какая польза будет от того, что он расстроит беднягу еще сильнее?
Через несколько дней, в среду, фельдшеров должны были переводить в Биркенау. Всех вымыли и выдали им другую одежду. Это было дурным знаком, потому что ни один фельдшер или доктор, которые собирались работать «по специальности», не должны были прибыть на место работы в лохмотьях.
В четверг, в полдень, когда Ханс притащил кессель с баландой в Десятый барак, он застал там всех в легкой панике. Профессора Самюэля забрали с утра, прямо во время работы, по распоряжению Standortarzt [98] Виртса, эсэсовского доктора, руководившего всеми лагерными врачами «большого» Освенцима.
Ходили слухи, что его отправили в Биркенау, чтобы он набрал там больше женщин, которых они могли бы использовать для своих экспериментов в качестве подопытных кроликов. Девушки беспокоились, что те, кто давно живет в Десятом бараке, экспериментаторам больше не интересны и их отправят на тяжелые работы. Они вроде бы притерпелись к своей жизни «подопытных кроликов», к экспериментам и даже к тому, что, возможно, в результате этих экспериментов они однажды умрут…
Но оказалось, что Ханс знал обо всем лучше их, так что он смог успокоить Фридель:
– Тут все дело в том, что уже несколько недель развивается конфликт между Самюэлем и Клаубергом. Самюэль старается изо всех сил защитить персонал и, чтобы закрепить это особое положение, попросил врача эсэсовского гарнизона, чтобы те сорок женщин, которые принадлежат к «обслуживающему персоналу», то есть работают в бараке и находятся в его специальном списке, не участвовали в экспериментах Клауберга.
– Может, все оно и так, – отвечала Фридель, – но здесь, втайне от начальства, происходит некоторая суета. Вчера Бревда страшно разругалась с этой мерзкой бабой Сильвией, ассистенткой Клауберга. Она еще месяц назад предупредила всех, что девушки из «обслуживающего персонала» тоже должны в свою очередь принять участие в экспериментах. Знаешь ли, все эти типы, которые провели в лагере два или три года и сумели добиться «особого» положения, начинают считать себя всесильными и на минутку забывают, что и они всего-навсего арестанты. – А кто такая эта Бревда?
– Сейчас она – староста нашего барака. И она – доктор, но старается изо всех сил саботировать экстремистские приказы и распоряжения.
Когда Ханс вернулся к себе, в Девятый барак, то поднялся наверх, чтобы узнать, что думает обо всем этом Клемпфнер.
– Если они расстреляют Самюэля в Биркенау, Бревда, конечно, больше не сможет оставаться старостой барака, – сказал Клемпфнер.
– И что, тогда они начнут использовать для экспериментов «обслуживающий персонал»?
– Скорее всего, но что здесь такого ужасного? Это, может быть, лучший вариант развития событий, чем наше первое предположение, будто Самюэль поехал набирать новый контингент подопытных кроликов. На самом деле, лучше перетерпеть несколько пустяковых инъекций, чем быть переведенной в Биркенау. Эксперименты, которые проводятся с ними, не такие уж страшные. Ну конечно, тех греческих девочек совершенно искалечили, но вообще-то среди пациенток, с которыми экспериментировал Клауберг, было очень мало смертей и несколько случаев перитонита… Разумеется, мы пока что не знаем, какой процент из них сделался бесплодным.
Ханс согласился с Клемпфнером что Десятый барак, конечно, лучше, чем Биркенау. Но никак не мог принять его позицию по поводу «исследований» Клауберга:
– Даже если в результате его экспериментов упадет хотя бы один лишний волосок с головы наших женщин, вся деятельность этих так называемых врачей остается таким же чудовищным преступлением, как и самая серьезная операция, наносящая большой вред, потому что существо преступления обусловлено не значительностью эксперимента, но только степенью принуждения, под которым происходит данный процесс. В любом случае: если эти исследования не были опасными, зачем им надо было заставлять арестантов принимать в них участие? Если бы я собирался проводить безвредные исследования, я мог бы найти людей, которые на них согласятся, и работал бы в обычной клинике. Один только факт, что они используют для своих экспериментов арестантов, говорит о том, что с ними что-то нечисто. При капитализме научный прогресс часто приводит к страданиям рабочих. Но IG Farbenindustrie [99] желает проводить исследования, калеча тела наших женщин, а такое даже при современном капитализме не позволено ни в одной стране мира, кроме Германии.
– Тут ты, конечно, прав, – отозвался Клемпфнер, – и правда, просто поразительно, что эти наци ради того, чтобы защитить крупных капиталистов, чьим инструментом они являются, частенько прибегают к докапиталистическим приемам.
– Что ты имеешь в виду?
– Посмотри, как устроена власть в их государстве. Чистый феодализм! Здесь, в лагере, это проще всего разглядеть. Лагерь представляет собой аналог герцогского замка, в котором староста лагеря – лендлорд (но не милостью Божией, а милостью СС). Он осуществляет свою власть путем раздачи привилегий. Старосты бараков – что-то вроде графов; по своему положению они напоминают наместников герцога, который позволяет им «управлять» бараком. Их помощники – мелкие дворяне, терроризирующие народ. Взять, к примеру, дежурного нашего барака.
В обычном госпитале дежурный получает жалованье за свою работу. А здесь ему ничего не платят, но он обладает некоторой особой властью. От каждого визитера, которого дежурный по бараку впускает в дверь, он что-то получает: иногда сигарету, иногда – что-то более существенное. Всякая услуга, которую он оказывает пациенту, оплачивается особо. Так он зарабатывает свои деньги. И только общая масса арестантов, не достигших высших позиций в лагерной иерархии, принуждена довольствоваться литром баланды и кусочком хлеба в день.
Вот так – очень приблизительно – обычно выглядит связь между властью и правами личности. Абсолютно недемократические правила, чистый феодализм, как и было сказано.
Когда Ханс пошел к двери, ведущей на лестницу, чтобы вернуться в свою штюбе, кто-то окликнул его:
– Привет, ван Дам, и ты тоже здесь?
Ханс обернулся.
На среднем этаже нар лежал высокий молодой человек, страшно худой, кожа да кости, и слишком слабый даже для того, чтобы приподняться на постели.
– Лекс, бедняга, и давно ты здесь обитаешь?
Это оказался Лекс ван Верен, трубач-джазист,
