Последняя остановка Освенцим. Реальная история о силе духа и о том, что помогает выжить, когда надежды совсем нет - Эдди де Винд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И староста барака принял решение, что все евреи переводятся на чердак, благодаря чему освободятся места в штюбе и на них положат поляков, которым приходилось лежать по двое в одной постели.
На чердаке был жуткий кавардак; пол – пыльный цемент, крыша протекала, и два крохотных слуховых окошка не обеспечивали достаточно свежего воздуха для трех сотен человек. Больные лежали прямо на полу, ничего не подстелив под свои полотняные робы, прикрытые одеялами (одним на двоих). В течение дня они сидели на паре балок, тесно прижавшись друг к другу, потому что на чердаке не было ни столов, ни стульев. И они жили так уже пять недель, потому что из-за карантина в связи со скарлатиной не могли покинуть чердак.
Там же был выделен угол, заставленный нарами, на которых теснились заболевшие скарлатиной, переведенные сюда со всего барака. Запах там стоял чудовищный. Зато больные скарлатиной получали некоторое преимущество: их не беспокоили сотни болтавшихся по чердаку соседей. Однако, когда заболевал кто-то из поляков или русских, проблем у этих больных прибавлялось. Потому что пациенту, конечно, не хотелось покидать место в светлой штюбе и отправляться на вонючий чердак, но по правилам их должны были изолировать, чтобы они не разносили инфекцию. Но поначалу почти невозможно со стопроцентной гарантией отличить человека, заболевшего обычной ангиной с температурой сорок градусов, от человека, заболевшего скарлатиной. И тогда после совещания со старостой штюбе, которому пришлось обращаться за разрешением к старосте барака, Ханс смог распорядиться, чтобы больной, вплоть до подтверждения наличия опасной инфекции, оставался на своем месте.
Конечно, с точки зрения гигиены ему бы не следовало находиться в штюбе среди еще не заболевших, но Ханс прекрасно понимал, что никому из больных не хотелось перебираться на чердак, где нет ни покоя, ни свежего воздуха и где уход за больными был гораздо хуже, чем в штюбе.
Карантин оказался почти полностью изолирован от остальных бараков и практически лишен лекарств. За два дня Ханс получил на тысячу двести человек всего тридцать таблеток аспирина. И неизвестно, сколько больных находилось среди этой сплошной, неразделимой массы тел. Ему было трудно, почти невозможно выбрать из нее тех, кто в первую очередь нуждался в лекарствах. Он решил, что придется, вероятно, обратиться к Дерингу, заведовавшему всем госпитальным комплексом.
Итак, больные скарлатиной лежали в своем углу. У некоторых была высокая температура, и они целыми днями не могли проглотить ни кусочка еды из-за жуткой боли в горле. Разумеется, в госпитале имелась диетическая кухня, но для того чтобы получать там еду, требовалось получить на руки письмо от старосты барака, а на этот подвиг у Ханса не было времени. Еще глупее оказалась его идея пойти на следующий день к самому Дерингу и пожаловаться на ситуацию в карантинном бараке и на побои, полученные им от старосты барака.
Во-первых, Деринг впал в ярость от того, что счел позором и даже оскорблением всего госпиталя такое поведение старосты барака, не имевшего права поднять руку на доктора, но тут появился староста барака собственной персоной. И они быстренько перекинулись несколькими словами по-польски, после чего гнев Деринга стал остывать. Он пообещал, правда, разобраться с этим делом.
А часом позже Ханса вызвали к нему, и Деринг сказал:
– Мне кажется, что ты не проявил достаточного такта в этой неприятной ситуации. Возвращайся назад в тот барак, где ты раньше работал.
Глава 18
Он вернулся назад, в Девятый барак, и обнаружил, что здесь уже знают, что с ним случилось в карантине. Зилина, главный врач, высмеял Ханса за то, что он позволил кому-то перевернуть всю ситуацию с ног на голову.
Ханс пошел к Валентину, начальнику амбулатории, и тот сказал ему:
– Тебе еще очень повезло. Деринг мог послать данные о тебе непосредственно в офис лагерного врача, и тогда тебя немедленно отправили бы в угольную шахту. Тебе лучше где-нибудь спрятаться, постараться никому не попадаться на глаза и отсидеться, начиная с сегодняшнего дня, по крайней мере до конца следующей недели.
– Что ты хочешь этим сказать?
– То, что ты проспал все самое важное, балда. Ты, конечно, ничего не слыхал про то, что они решили урезать количество фельдшеров, то есть перевести часть фельдшеров в Биркенау, как они это называют?
– В чем тут дело?
– На будущей неделе шестьдесят человек из числа фельдшеров должны быть отправлены в Буну. Они говорят, что там организуется дополнительный госпиталь.
– Это было бы не так уж и плохо, – заметил Ханс.
– Да ты, парень, совсем простак, – расхохотался Валентин. – Они говорят, что в Буне каждый фельдшер будет работать как фельдшер или даже доктор, но вот увидишь: ни один из них не появится в госпитале, разве что дойдет на тяжелой работе до состояния полутрупа и ему потребуется лечение!
Дела выглядели неважно. Ханс пробыл в лагере не так уж много времени. Те, кто просидел здесь намного дольше, имели гораздо больше шансов остаться в госпитале, чем он. Наступил вечер, и он обсудил происходящее с Эли Полаком и Клемпфнером, доктором из Чехии, работавшим в штюбе на втором этаже. Клемпфнер за последние четыре года успел сменить несколько лагерей и прекрасно разбирался в причудах начальства.
– Можешь не беспокоиться, – сказал он. – От нашего барака требуется представить всего десять человек, но вот увидишь, тебя среди них не будет.
– Откуда ты знаешь?
– Мне известно, что список составляет Зилина, а он считает, что ты и он в нашем бараке – лучшие врачи.
– Мне так не кажется; во всяком случае, он вряд ли остался при своем мнении после того, как я оскандалился в карантинном бараке, – покачал головой Ханс.
– Не надо говорить глупости. Никоим образом ты не оскандалился. Конечно, ты слишком серьезно отнесся к своей работе, вернее, ты старался изо всех сил, а это никому не было нужно. Ты пытался оказать больным помощь, но староста барака не поддержал твоего усердия, в его планы не входило заниматься лечением больных – слишком хлопотное дело. А Зилина правильный парень и прекрасно разбирается в том, что здесь происходит. Нельзя думать обо всех поляках одинаково. Они – разные.
Клемпфнер оказался прав. Несколькими днями позже Зилина объявил начальству, что Ханс вел себя совершенно правильно; он собирался оставить у себя его и Эли, потому что считал голландских докторов аккуратными профессионалами.
Тем не менее среди голландцев тоже оказались жертвы: Тони Хаакстеен и Герард ван Вейк. И то,