Стихотворения. Поэмы. Проза - Константин Случевский

Каменные бабы

На безлесном нашем юге,На степных холмах,Дремлют каменные бабыС чарками в руках.

Ветер, степью пролетая,Клонит ковыли,Бабам сказывает в сказкахЧудеса земли…

Как на севере, далеко,На мохнатых псах,Даже летом и без снегаЕздят на санях.

Как у нас в речных лиманахСтолько, столько рыб,Что и ангелы господниСчесть их не могли б.

Как живут у нас калмыки,В странах кумыса,Скулы толсты, очи узки,Редки волоса;

Подле них живут татары,Выбритый народ;Каждый жен своих имеет,Молится — поет.

Как, в надежде всепрощенья,Каясь во грехах,Много стариц ждут спасеньяВ дебрях и скитах;

Как, случается порою,Даже до сих пор,Вдруг поймают люди ведьму —Да и на костер…

Как, хоть редко, но бывает:Точно осовев,Бабу с бабой повенчают,Лиц недоглядев…

Как живых людей хоронят:Было, знать, село —Да по бабью слову скрылось,Под землю ушло…

Слышат каменные бабыС чарками в руках,Что им сказывает ветер,Рея в ковылях!

И на сладкий зов новинкиШлют они за нимЗа песчинками песчинки…И пройдут, как дым!

Свадьба

Умерла дочка старосты, Катя.Ей отец в женихи Павла прочил,А любила она Александра…Ворон горе недаром пророчил.

Отнесли парни Катю в часовню;А часовня на горке стояла;Вкруг сосновая роща шумелаИ колючие иглы роняла.

Выезжал Александр поздно ночью;Тройка, фыркая, пряла ушами;Подходила сосновая роща,Обнимала своими ветвями.

Заскрипели тяжелые петли,Пошатнулся порог под ногою;Поднял парень из гроба невестуИ понес, обхвативши рукою.

Свистнул кнут, завертелись колеса,Застонали, оживши, каменья,Потянулись назад полосамиПашни, рощи, столбы и селенья.

Расходились настеганы кони,Заклубились их длинные гривы;Медяные бубенчики плачут,Бьются, сыплются их переливы!

Как живая посажена Катя:Поглядеть — так глядит на дорогу;И стоит Александр над невестой,На сиденье поставивши ногу.

Набекрень поворочена шапка,Ветер плотно лежит на рубахе;Не мигают раскрытые очи,Руки — струны, и кнут — на отмахе.

Понесли кони в гору телегу,На вершине, осажены, сели…Поднялась под дугой коренная,Пристяжные, присев, захрапели…

Там, согнувшись красивой дугою,У дороги песок подмывая,Глубока и глубоко под неюПроходила река голубая…

Занимается ясное утро,Ветер с кручи песок отвевает,Тройка, сбившись в вожжах и постромках,Морды низко к земле наклоняет.

Над обрывом валяется шапка…Смяты, вянут цветы полевые…Блещет золотом розовый венчик,А на венчике — лики святые…

Слух

Идет, бредет нелепый СлухС беззубых ртов седых старух,Везде пройдет, все подглядит,К чему коснется — зачернит;Тут порычит, там заорет,Здесь прочихнется, отойдет.Он верно здесь? Посмотришь — нет,Пропал за ним и дух и след.

А он далеко за глазаГудит, как дальняя гроза…С ним много раз вступали в бой:Стоит, как витязь он чудной,Неясен обликом своим,Громаден, глуп и недвижим;Сквозь сталь и бронзу шишака,Сквозь лоб проходят облака!

В нем тела даже вовсе нет:Сквозит на тень, сквозит на свет!Ступнями Слух травы не мнет…Но пусть, кто смелый, нападет:Что ни удар, что ни рубец, —Он все растет и под конецПодступит вплоть, упрется в грудь,Не даст и руку замахнуть…

А иногда своих сынковНапустит Слух, как комаров;Жужжит и вьется их народИ лезет в уши, в нос и в рот;Как ни отмахивай рукой,Все тот же шум, все тот же рой…А Слух-отец сидит при них,Читая жития святых…

Обезьяна

На небе луна, и кругла и светла,А звезды — ряды хороводов,А черные тучи сложились в телаБольших допотопных уродов.

Одеты поля серебристой росой…Под белым покровом туманаВон дроги несутся дорогой большой, —На гробе сидит обезьяна.

«Эй! Кто ты, — что думаешь ночь запылить,Коней своих в пену вогнала?» —«Я глупость людскую везу хоронить,Несусь, чтоб заря не застала!» —

«Но как же, скажи мне, так гроб этот мал!Не вся же тут глупость людская?И кто ж хоронить обезьяну послал,Обрядный закон нарушая?» —

«Я, видишь ли, вовсе не то, чем кажусь:Я родом великая личность:У вас философией в мире зовусь,Порою же просто практичность;

Я некогда в Канте и Фихте жила,В отце Шопенгауэре ныла,И Германа Гартмана я родилаИ этим весь свет удивила.

И все эти люди, один по другом,Все глупость людей хоронилиИ думали: будто со мною вдвоемУма — что песку навозили.

Ты, чай, не профессор, не из мудрецов,Сдаешься не хитрым, и только:Хороним мы глупости много веков,А ум не подрос ни насколько!

И вот почему: чуть начнешь зарывать,Как гроб уж успел провалиться —И глупости здешней возможно опятьВ Америке, что ли, явиться.

Что ночью схоронят — то выскочит днем;Тот бросит — а этот находит…Но ясно — чем царство пространнее, — в немТем более глупостей бродит…» —

«Ах ты, обезьяна! Постой, погоди!Проклятая ведьма — болтунья!..»Но дроги неслись далеко впередиВ широком свету полнолунья…

В пути

В Заонежье

Верст сотни на три одинокий,Готовясь в дебрях потонуть,Бежит на север неширокий,Почти всегда пустынный путь.

Порою, по часам по целым,Никто не едет, не идет;Трава под семенем созрелымМежду колей его растет.

Унылый край в молчаньи тонет…И, в звуках медленных, без слов,Одна лишь проволока стонетС пронумерованных столбов…

Во имя чьих, каких желанийТы здесь, металл, заговорил?Как непрерывный ряд стенаний,Твой звук задумчив и уныл!

Каким пророчествам тут сбыться,Когда, решившись заглянуть,Жизнь стонет раньше, чем родится,И стоном пролагает путь?!

Цинга

Когда от хлябей и болотИ от гнилых торфяниковТлетворный дух в ночи идетВ молочных обликах паров,

И ищет в избы он пути,Где человек и желт, и худ,Где сытых вовсе не найти,Где вечно впроголодь живут, —

Спешите мимо поскорей,Идите дальше сторонойИ прячьте маленьких детей:Цинга гуляет над землей!

«Ах, мама! Глянь-ка из окна…Там кто-то есть, наверно есть!Вон голова его видна,Он ищет щелку, чтоб пролезть!

Какой он белый и слепой!..Он шарит пальцами в стене…Он копошится за стеной…Ах, не пускай его ко мне!..»

Дитя горит… И сух язык…Нет больше силы кликнуть мать…Безмолвный гость к нему приник,Припал! дает собой дышать!

Как будто ластится к нему,Гнетет дитя, раскрыл всего,И, выдыхая гниль и тьму,Себя он греет об него…

Так, говорят, их много мретВ лачугах, маленьких детей, —Там, где живут среди болот,У корелы и лопарей!

На волжской ватаге