Оливковая ферма - Кэрол Дринкуотер

— Может, лучше потом, когда вы…

— Нет-нет. Завтра я приеду вместе с сыном, и, если вы не возражаете, мы прямо здесь распилим бревна, чтобы удобнее было везти.

Разумеется, я соглашаюсь, и Рене предлагает подбросить меня до оставленной у ворот машины. Я говорю, что дождусь ветеринара, а потом приду за машиной пешком, и он уезжает.

Приезжает ветеринар — огромного роста пузатый и бородатый немец родом из Баварии. Он очень симпатичный и буквально светится любовью к животным. На найденной мной собаке нет ни ошейника, ни обязательной во Франции татуировки, а это значит, объясняет мне доктор, что ее могут уничтожить или, еще хуже, продать в лабораторию на опыты. Я тут же решаю расстаться с половиной полученной от Рене суммы, чтобы вылечить это великолепное животное. Рану на ноге необходимо зашить, а кроме того, собаку явно били: у нее не хватает пары клыков, а на теле несколько сильных ушибов, плюс к этому серьезные проблемы с желудком.

— Давайте я увезу ее к себе, — предлагает ветеринар, — а через пару дней позвоню вам. Заберете ее, когда она будет здорова. Кстати, вы не знаете, как ее зовут?

Мы разговариваем по-английски, потому что ветеринару, по его словам, требуется практика.

— Нет, у нее нет имени, — качаю головой я.

Ветеринар записывает что-то в карточку, забирает свою пациентку и уезжает, пожелав мне bonne soirée[106] и заверив, что беспокоиться не о чем.

Я сажусь за работу, но мыслями все время возвращаюсь к судьбе несчастной собаки. Что же мы будем с ней делать? Я ведь еще не забыла Анри, которого обещала забрать, как только мы немного обживемся.

Вспомнив о нем, я звоню в приют, и там мне сообщают, что вскоре после того, как мы вернули Анри, он нашел себе новых хозяев и теперь très, très content[107]. Мне немного грустно, но все-таки я рада за этого свободолюбивого, веселого пса, на несколько недель внесшего такое разнообразие в нашу жизнь.

Назавтра Рене не приезжает за своими дровами. Не появляется он и на следующий день. Я не могу позвонить ему, потому что не знаю телефонного номера и даже фамилии. В чем же дело? Я ничего не понимаю. А вдруг купюры, которые он вручил мне и которыми я собираюсь расплачиваться с ветеринаром и Ди Луцио, краденые или фальшивые? А фургон последнего, кстати, уже показался на нашей подъездной дорожке. Через минуту сантехник выгружает из него устрашающего вида оборудование, включая антикварную горелку для подогрева битума. При этом каждый раз, когда я прохожу мимо, он подмигивает, хлопает себя по ляжкам и ухмыляется, демонстрируя ослепительно белые зубы — единственное место на его физиономии, не вымазанное сажей.

— Pas de bottes, eh? — хохочет он.

Без сапог? Что он имеет в виду? Сейчас июль, и я хожу в шортах, майке на лямках и веревочных сандалиях. Мне непонятно, о чем он спрашивает, а уточнить я не решаюсь. Похоже, у нашего сантехника не все в порядке с головой.

До того как в конце двадцатого столетия диетологи объявили средиземноморскую кухню самой здоровой в мире, оливы и все производимые из них продукты были известны только на юге. Золотое, как знойный летний полдень, оливковое масло так же прочно связано в нашем сознании с Провансом, как, к примеру, чеснок, или буйабес, или морщинистые старики, играющие в шары на какой-нибудь пыльной деревенской площади в окрестностях Ниццы.

Первые оливы примерно два с половиной тысячелетия назад посадили на юге Франции греки, но они были мореплавателям, путешественниками и торговцами, а не крестьянами и потому не стали тратить время на уход за деревьями и на сбор урожая. Вместо этого, продвигаясь на запад, они основали Ниццу, Антиб и, конечно, Марсель — в 600 году до нашей эры он носил греческое имя Массалия. Отсюда, отдохнув и набравшись сил, они отправлялись в глубь континента, как одержимые прокладывая торговые пути в земли «олова и янтаря». В те времена марсельцы говорили на чистейшем греческом языке, одевались и вели себя надменно, как истинные афиняне, и глубоко презирали окружающие их со всех сторон варварские кельтские племена.

Мне приходится прервать работу, потому что Ди Луцио разгуливает по крыше прямо у меня над головой и от каждого его шага трясется весь дом. А кроме того, он свистит и поет. Непрерывно!

Я откладываю книгу, закрываю лэптоп и иду к бассейну, чтобы искупаться. Но стоит мне погрузиться в прохладную воду, как Ди Луцио с крыши окликает меня и просит пива. Он умирает от жажды. Это и неудивительно: день сегодня жаркий, а у него на крыше кипит битум и из горелки вырывается пламя высотой с человеческий рост. Захватив в холодильнике бутылку, я по приставной лестнице забираюсь наверх и едва сдерживаю хохот при виде Ди Луцио: ручейки пота проделали в покрывающей его саже бороздки, и теперь наш сантехник больше всего напоминает зебру. Меня выручает раздавшийся снизу телефонный звонок. Я поспешно спускаюсь, а Ди Луцио провозглашает мне вслед тост:

— Ваше здоровье!

Его жизнерадостность воистину неиссякаема. Я уже вхожу в дом, когда, перегнувшись через край крыши, он кричит:

— Et votre mari, il porte un melon aussi? — и заливается детским смехом.

«А ваш муж, он тоже носит дыню?» О чем это он, черт возьми?!

Я беру трубку. Звонит молодая помощница ветеринара:

— Безимени уже лучше, и ее можно забирать.

Я улыбаюсь неожиданной кличке и обещаю, что скоро приеду.

Я решила оставить собаку у себя до тех пор, пока она не поправится окончательно, а потом… Что потом, еще не знаю. Сегодня вечером прилетает Мишель, и мы обсудим это с ним.

Счет за лечение составляет примерно пять тысяч франков, но ветеринар отказывается взять у меня деньги.

— Почему?

— Потому что это не ваша собака, и вы не обязаны ей помогать, и потому что мы очень любим ваш фильм о ветеринарах. В Германии он шел под названием «Доктор и его друзья», и мы смотрели все серии. Подпишите для меня фотографию, и будем считать, что мы в расчете.

Я растрогана его добротой и очень рада снова увидеть собаку, которая в самом деле уже откликается на кличку Безимени. У нее забинтованы задняя нога и еще голова так, что наружу торчат только уши, но ходит она уже самостоятельно, хотя и хромает. Меня она сразу же узнает и виляет хвостом, а потом охотно идет за мной в машину. На прощанье доктор вручает мне несколько коробок с антибиотиками.

— Просто не верится, — говорит он, — что кто-то бросил такую прекрасную собаку. Это чистокровная бельгийская овчарка. Если вы не сможете оставить ее у себя, позвоните мне. Я без труда подыщу ей новых хозяев.

Дома выясняется, что Ди Луцио уже закончил работу и ушел, а Рене так и не приехал за дровами. Я устраиваю Безимени в корзине и спешу в аэропорт встречать Мишеля.

Он очень устал за эту неделю в Париже; так устал, что едва может разговаривать, и все-таки я вижу, как он рад возвращению. По дороге домой я рассказываю ему обо всем, что произошло за неделю, а он молча слушает и то и дело гладит меня по плечу и волосам.

Уже дома я вспоминаю о странном поведении Ди Луцио:

— Я ведь правильно поняла? Во французском слово «дыня» означает то же, что в английском?

— Ну да. И он спросил, носит ли твой муж дыню?

Я старательно повторяю французскую фразу.

— А, «porter»! «Носит» в смысле «надевает»!

— А ты часто надеваешь дыню? — хихикаю я.

Мы подходим к корзинке, чтобы Мишель мог познакомиться с Безимени. Она, кажется, еще не решила, как относиться к этому новому мужчине, но зубы, по крайней мере, не показывает.

Я устраиваю для Мишеля короткую экскурсию по саду, показываю посаженные на этой неделе цветы и кусты и упоминаю, что заказала сто саженцев роз у приезжего торговца на рынке и уже заплатила за них авансом. Без тени упрека Мишель мягко намекает мне, что цветы можно было бы сажать посимметричнее, а при их выборе учитывать местную почву и климат.

— Вот куда ты собираешься пристроить эту сотню роз? Если, конечно, ты их получишь, в чем я лично очень сомневаюсь.

— Откуда такой цинизм? Разумеется, получу. А посажу там, — я неопределенно машу рукой направо.

— Chérie, там же не земля, а одни камни, а летом жуткое пекло — нет ни клочка тени. Вряд ли это понравится розам.

— Иногда ты бываешь до того рассудительным, что скучно!

— Überblick, — произносит Мишель свое любимое немецкое слово. По-английски оно означает что-то вроде «общей картины». — А ты уверена, что Ди Луцио не назвал меня дыней?

— А почему он должен тебя так называть? — прыскаю я.

— Потому что во французском это означает еще и «простак» или «дурачок».

— А ты разве дурачок?

— Надеюсь, что нет.

Пока я делаю салат, Мишель готовит мясо на барбекю. Над мысом Фрежюс медленно поднимается молодой месяц. Стол на верхней террасе освещен только бледным мерцанием моей масляной лампы. Вечера в июне еще прохладные, и потому мы переоделись в брюки и рубашки с рукавами. После того как съедены ароматные бараньи котлеты, приправленные травами из моего нового садика, я захожу в дом и возвращаюсь оттуда с пачкой купюр, полученных от Рене: мне хочется, чтобы Мишель проверил их.