Детдом - Екатерина Мурашова

– Ну, или беременна, или влюбилась, другого объяснения я не вижу, – пожала плечами Анжелика.

– Но я не понимаю – как?! Она же, кроме работы, никуда не ходит, никого не видит, ни с кем не встречается. Как и когда она могла… ну, если не влюбиться, то хоть переспать с кем-нибудь?

– Мало ли. Сама говоришь – взрослая девушка, за всем не уследишь…

– Ладно! Если так, то это… Это же здорово, Анджа! Только я вот о чем подумала: если она просто влюбилась, то он, этот ее объект… он же может и не догадываться… Настька-то просто лежит себе на диване и балдеет, что с нее, дуры, возьмешь, но надо же…

– Но тебе-то конкретных внуков хочется? – догадливо усмехнулась Анжелика. – Знаешь, мне почему-то кажется, что Настена, если захочет, вполне сумеет свой объект соблазнить…

– Ну, вообще-то учитывая ее прошлое, конечно, но… Я все-таки волнуюсь: вдруг у нее вся сексуальность в орнаменты сублимировалась?

– Не волнуйся, – утешила подругу Анжелика. – Не вся. Не так давно Настена прямо говорила нам с Антониной, что хочет ребенка… А если желаешь что-то узнать доподлинно, так позвони или сходи к Израэлю Наумовичу, – посоветовала она. – Если кому-то что-то про Настену и известно, так это ему.

Весьма пожилой ювелир Израэль Наумович Зоннершайн был вторым из четырех мужей Светы и единственным, по жизни, конфидентом Анастасии. Именно его фамилию она выбрала при получении паспорта и носила ее гордо и сознательно.

– Да, пожалуй, ты права, – подумав, кивнула Света. – Если кто-то и знает, то – Израэль. Я к нему съезжу. Все равно давно обещалась навестить…

– Послушай, Светка, каждый раз собираюсь тебя спросить, и все забываю: родная мать Насти… Она вообще жива?

– Померла года четыре назад, – невозмутимо сообщила Света. – То ли от передозировки, то ли просто сердце не выдержало. Сколько ж можно…

– А Настя… она знает?…

– Знает, знает, – оживилась Света. – Тут такая хохма вышла, я разве тебе не рассказывала? Обычно кому рассказываю, не верят. Только с Настькой такое и может… В общем, ей позвонил Роман, Настькин отец, ему кто-то из тусовки передал про смерть первой жены, ну он и решил дочери сообщить. Сам был уже никакой, в зюзю, и сказал, что на похороны не пойдет, но она может… Настька пришла ко мне советоваться: идти или не идти? Я помозговала в одну сторону, в другую, потом решила, что как бы ни было – лучше все-таки пойти, проводить, так сказать, мать в последний путь. Мало ли как потом обернется, а уже не переиграешь… Так Настьке и сказала. Она пожала плечами и согласилась. В назначенный день купила лиловые гвоздики, пришла: губки бантиком, платье темно-синее, черный цвет, как ты знаешь, она не любит. Никого, естественно, не узнает, да и мать толком даже в лицо не помнит. Но – настроилась, сделала печальную морду (обстановка все-таки соответствует), прошла в зал, попрощалась честь-честью с покойницей, всплакнула даже, вытерла глаза эксклюзивным платочком собственного дизайна, и тихо ушла…

– Ну и… – не выдержала Анжелика. Рассказ и откровенный сарказм Светы явно не доставлял ей никакого удовольствия.

– Да ты представляешь, эта дуреха зал перепутала! – воскликнула Света. – Попрощалась вместо собственной матери с чужой покойницей!

– Да иди ты! – простодушно изумилась Анжелика. – Не может такого быть!

– Вот я и говорю – никто не верит! – торжествующе воскликнула Света и наставила на подругу указательный палец. – И ты – тоже. А так, между прочим, все и было. Настька она и есть Настька…

– Ну… не знаю… – Анжелика с сомнением покачала головой.

Лицо у женщины было красное и гастрономически обусловленное, как будто бы она только что отошла от плиты и сняла фартук. Все остальное – завитые и залитые лаком волосы, красная помада на губах и неуклюжий, почти новый шерстяной костюм, напротив, говорили за то, что она пришла в гости.

– Ирка, сними пиджак и повесь его вот туда! – велела женщине Анжелика. – А то тебе в нем удобно, как в тумбочке.

– Ага! – облегченно сказала гостья. – Не могу, не получается. А ведь три часа по рынку ходила, подбирала, мерила, чтобы и по размеру подходил, и цвет неброский. Вроде бы там все правильно сидело и женщина-продавщица такая любезная… Видно, просто это не мое, чтобы костюм. Я, знаешь, с детства сарафаны любила. Удобно, просто, просторно. Жалко, что их теперь не носят…

– Почему же не носят? – возразила Анжелика, пожав плечами. – За модой следит часть молодежи, шоу-бизнес, да, может быть, еще эти – посетители стеклянных кабинок – бутиков, которые по всему миру понастроили. Для них главное – сезон и этикетка фирмы. Это такая, ну… безобидная разновидность общественного слабоумия. Для нормальных людей нынче только один стиль – эклектика. Носят всё, что нравится, удобно и так далее. А сарафан это, кстати, очень… изыскано, пожалуй. И тебе точно пойдет, потому что у тебя внешность типично славянская.

– Правда, Анджа? Неужели исы… изысканно? – обрадовалась Ирка. – Тогда я себе сошью! Вот такие, на кокетке. Две или три штуки – разных цветов!

– Лучше закажи профессионалу, чтобы выглядело и сидело, – посоветовала Анджа. – У меня бывшая соседка – портниха. И фасон смоделирует, и возьмет относительно недорого.

– Отлично! Спасибо тебе! – оживленно поблагодарила Ира. – Буду хоть человеком себя чувствовать и двигаться свободно, не одергиваясь каждую минуту… Так ты мне теперь расскажи скорее, что там у вас происходит-то? Как у вас с Олегом, как все остальное? Что это еще за музыканты какие-то? Светка твоя все темнит, а Ленка с Любашей и сами не знают… Я только этого мальчика у Любаши видела, когда он с Мишкой приходил… Батюшки мои, ну и странный же он! – Ирка приложила ладони к румяным щекам и покачала крупной головой, покрытой смешными лакированными завитушками.

– А что у него с Мишкой, получилось что-нибудь? – спросила Анжелика.

Лена, Любаша и Анжелика учились вместе в одной школе, Ира выросла с Анжеликой и Любашей в одном дворе, Света училась с Анжеликой на биологическом факультете Университета. Все вместе, познакомившись благодаря Анжелике, дружили уже очень много лет.

Мишка был единственным сыном Любаши, которая вырастила его без мужа и бабушек. Она работала инженером в государственном НИИ и все смутные перестроечные годы в одиночку сражалась с нищетой, стиснув зубы и никому не жалуясь. Все детство Мишка ужасно много болел и был типичным ботаником, очкариком и маменькиным сынком. Возможно, именно в пику всему этому он впоследствии поступил в училище МЧС, успешно окончил его и теперь работал в отряде спасателей. Надо сказать, что за последние годы мужской учебы и работы Мишка заматерел, потяжелел, огрубел и нынче на ботаника не походил совершенно. Отношения Мишки с матерью (они по-прежнему жили вдвоем) были весьма сложными. Много лет стиснутые зубы Любаши до сих пор слегка (по привычке) поскрипывали, одичавший с годами Мишка закономерно огрызался. По-хорошему, им надо было бы разъехаться, но таковой возможности пока не представлялось.