Сторона защиты. Правдивые истории о советских адвокатах - Никита Александрович Филатов

не проблема — и в театр Ленсовета, и в БДТ, и даже на оперу и балет, через «Интурист»! — Игорь явно хотел понравиться новой знакомой. Он заигрывал с ней, или, как теперь говорили, «кадрил», несмотря на то что ни время, ни место, ни обстоятельства совершенно не подходили для флирта:

— Вы не думайте, что у нас только психи и диссиденты сидят. Нет, в больнице есть очень серьезные люди. При капитализме они уже стали бы миллионерами, но в Советском Союзе…

Софья аккуратно, чтобы не обидеть собеседника, посмотрела на свои наручные часы:

— Игорь, нам еще не пора?

— А сколько времени сейчас?

— Восемнадцать минут.

— Да, наверное, надо идти, — с видимым сожалением согласился Игорь. Он подобрал сигареты и протянул пачку новой знакомой. — Оставите себе?

Софья Михайловна поблагодарила, но отказалась. Они вернулись в коридор, и молодой осужденный по имени Игорь снова повел посетительницу вдоль бесконечных дверей и решеток на окнах — так, что гулкое эхо шагов, отражаясь от матовой плитки, перекатывалось вслед за ними.

По-тюремному пахло прогнившей капустой, а еще дезинфекцией и какими-то медикаментами.

На всем пути до кабинета главного врача им повстречалась только одна пожилая и толстая санитарка, переносившая куда-то покрытый марлей эмалированный поднос. Было пусто и тихо, но по каким-то едва ощутимым приметам угадывалось где-то неподалеку присутствие сотен людей, оказавшихся здесь по необходимости или против собственной воли…

* * *

В кабинете, где после короткого ожидания оказалась адвокат Ровенская, тоже были окна с решетками. Однако их никто не замазывал мелом и краской, так что через пыльное стекло вполне можно было разглядеть все, что делается во внутреннем дворе специализированной психиатрической больницы. Видавший виды Дед Мороз из папье-маше с ватой и разноцветные бумажные гирлянды, развешанные под потолком, напоминали, что до Нового года осталось совсем немного и что даже здесь это праздник, от которого следует ждать только самого лучшего…

— Чаю хотите?

— Нет, спасибо, — поблагодарила Софья.

Сидевший напротив главный врач еще некоторое время рассматривал ее удостоверение, потом закрыл и протянул посетительнице:

— Вы понимаете, что вас здесь вообще не должно быть?

— Понимаю. Не понимаю только почему.

— Режим содержания… — пожал плечами доктор.

В июле сорок первого он ушел на фронт с последнего курса Военно-медицинской академии и получил назначение на должность старшего военфельдшера во 2-ю дивизию народного ополчения. Осенью с тяжелыми осколочными ранениями попал в госпиталь, где был оставлен после излечения в связи с нехваткой медицинского персонала. Всю войну он прослужил на Ленинградском и Волховском фронтах, потом окончил Военно-медицинскую академию и серьезно занялся психиатрией. С отцом Сони Ровенской, командиром минометной батареи, нынешний главный врач спецбольницы познакомился в сорок третьем, во время январского прорыва блокады. Особенно близких отношений они с тех пор не поддерживали, однако встречались несколько раз на Пискаревском кладбище, так что отказать в личной просьбе фронтовику-ленинградцу нынешний главный врач спецбольницы почитал недостойным…

— Где он сейчас? — спросила посетительница.

— Там… — Хозяин кабинета махнул рукой куда-то в сторону тюремных камер, которые здесь теперь называли палатами.

— Я могу с ним увидеться?

— Нет.

— Почему?

— Это может быть вредно для психического состояния и здоровья.

— Для моего психического состояния? — улыбнулась молодая женщина.

— Возможно, и для вашего, — ответил врач вполне серьезно. Кажется, он уже начал жалеть о том, что согласился на встречу. — Скажите, Софья Михайловна, вы себе вообще представляете, что такое вялотекущая шизофрения?

— Ну, в общих чертах…

Разумеется, на юридическом факультете студентке Ровенской, как и остальным, читали общий курс судебной психиатрии. Однако о том, например, что означает это понятие, она получила довольно смутное представление. Софье запомнилось только, что этот диагноз был введен в оборот советским психиатром Снежневским, который определил его как разновидность шизофрении, при которой болезнь прогрессирует слабо, без характерной для шизофренических психозов симптоматики, и наблюдаются чаще всего только какие-то косвенные клинические проявления или неглубокие личностные изменения. При этом в советской медицинской литературе особо подчеркивалось, что человек с вялотекущей шизофренией может вполне успешно скрывать свою болезнь от членов семьи и знакомых, и только глаз специалиста может при этом распознать наличие заболевания. Мало того, по мнению некоего профессора Лунца, полковника КГБ и одного из соратников Снежневского, заболевание вообще может теоретически присутствовать, даже если это клинически недоказуемо и даже в тех случаях, когда личностные изменения отсутствуют.

С точки зрения адвокатов и правозащитников, с которыми уже успела пообщаться Ровенская, концепция вялотекущей шизофрении получила распространение только в СССР и в некоторых других странах социалистического блока, исключительно потому, что под такое описание можно было подогнать почти любого человека, не слишком удобного для властей. Например, недовольного нынешним социалистическим строем реформатора, правдоискателя, философа, артиста, просто чудака… И совершенно закономерно, что так называемая «вялотекущая шизофрения» систематически диагностировалась противникам существовавшего в СССР политического режима с целью их принудительной изоляции от общества. При постановке диагноза использовались такие критерии, как оригинальность поведения, страх, подозрительность, религиозность, депрессия, внутренние конфликты и чувство вины, недостаточная адаптация к социальной среде, смена целей и интересов.

Например, в уголовном деле Виктора Некипелова, осужденного за «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный строй» значилось: «Излишняя, чрезмерная вспыльчивость, заносчивость… склонность к правдоискательству, реформаторству, а также реакции оппозиции. Диагноз: вялотекущая шизофрения или психопатия».

А по поводу литератора Михаила Нарицы, арестованного по обвинению в «антисоветской агитации и пропаганде» и признанного невменяемым, в медицинском заключении было написано: «Имеет собственную систему взглядов на государственное устройство с позиций свободных идей. Советскую действительность оценивает болезненно неправильно, исходя из неправомерных обобщений отдельных недостатков. Страдает психическим заболеванием в форме параноического развития личности и не может отдавать отчета в своих действиях и руководить ими».

Или вот еще что удалось прочитать Софье Ровенской в самиздате по делу одного известного правозащитника: «С увлечением и большой охваченностью высказывает идеи рефор-маторства по отношению к учению классиков марксизма, обнаруживая при этом явно повышенную самооценку и непоколебимость в своей правоте. В то же время в его высказываниях о семье, родителях и сыне выявляется эмоциональная уплощенность… В отделении института при внешне упорядоченном поведении можно отметить беспечность, равнодушие к себе и окружающим. Он занят гимнастикой, обтиранием, чтением книг и изучением литературы на английском языке… Критика к своему состоянию и создавшейся ситуации у него явно недостаточная».

Вынесение психиатрического диагноза позволяло властям избегать гласного судебного процесса, отправляя здоровых людей в психиатрические больницы без суда и на неопределенный срок, который в среднем составлял четыре с половиной года, но иногда мог достигать семи и даже более чем десяти лет. Кроме того, объявление несогласных психически больными позволяло властям уходить от вопроса о политических