Цена отсечения - Александр Архангельский

На латунных подносах звякали серебряные подстаканники, ложечки стукались о края стаканов с густо-красным чаем. Не обращая внимания на докладчика, тетеньки обнесли членов президиума чаем, сахаром и маленькими печеньицами, перед простыми академиками расставили стаканы и сахарницы – без печеньиц; доктора завистливо смотрели на тех и на других. Швед изумленно помолчал, протер свой бугристый затылок, как протирают запотевшие очки, справился с растерянностью, и сквозь постукивание ложечек продолжил тараторить:

– Вот я и говорю. Неприемлемое приемлемо, стандартное нестандартно! Мир, который создавало человечество в борьбе с историей, был миром высокой средней нормы. Экономика нуждалась в гарантиях стабильности, политика подчинялась, нравы исправлялись, но! скажите мне, пожалуйста, друзья мои академики: я ли не швед?

Зал прошелестел нечто коллективное, похожее на равнодушное «кто бы сомневался».

– Значит, о какой машине я мечтаю? Разумеется, о «Вольво», верно? А какая семья меня привлекает? Конечно, шведская. О, вы покраснели. И разумеется, я типовой скандинавский социалист? А как же иначе: вы, я вижу, обрадовались и оживились. С коммунистическим приветом, но пасаран! Теперь коротенькая справка: у меня спортивный «Ягуар», я живу с одной и той же женщиной уже двадцать лет, брею подмышки, интимно подстригаю пах и ненавижу шведские налоги. А при этом сколько стоит моя лекция? Спросите лучше вашего бухгалтера, от жадности он разрыдается в голос. А я поинтересуюсь у него, сколько зарабатываете вы.

Публика зашуршала. Президент академии испуганно замахал руками: ни в коем случае.

– Теперь посмотрите сюда.

На экране вспыхнули слайды. Рыжий подросток, с телескопическими линзами очков, перекошенный от смущения. Крашеная блондинка в бальном платье, с брильянтовой диадемой на груди; в чертах ее прячется что-то мужское, самцовое: а, ну все понятно, трансвестит. Здоровенный плейбой, на гоночном мотоцикле – за спиной мерцает «Bank of New-York». Стареющий мальчик на пляже, впалая грудь, безволосые руки, потертые плавки, кондовые очки.

– Кто они такие? А? Вот первый, прыщавый урод. Девочки обходят стороной, увиваются за крепкими парнями, туповатыми, веселыми, крутыми. Кто может знать, что из него получится Билл Гейтс? Теперь постаревшие девочки, брошенные мужьями или же наоборот, стыдливо покупающие им виагру, кусают локти, щиплют себя за слишком мягкие места: как мы могли проморгать? А так и могли. Потому что вели себя как типовые инвесторы. Вкладывали в привычное. А куш, как водится, сорвала та, которая взяла ненужное сегодня никому. Вот второй… вторая… второе. В школе презирали… полубабу, а он… она… оно… создал с нуля крупнейшую страховую компанию. Теперь внимание, плейбой на мотоцикле. Был отвергнут однокурсниками, изысканными знатоками: слишком брутальный, ловкий и неглубокий – в этой среде ценят неловкость. А он стал главным музейным переговорщиком мира. Между прочим, всюду таскает за собой любимый мотоцикл. В собственном самолете. А последний, последний! это и есть плейбой, вовсе не ученый дядя. Теперь девушки любят таких. Времена переменились! Смотрите, смотрите, чтоб ничего не пропустить!

Лысый швед вскочил на стол президиума. Подстаканники вздрогнули. Академики подались в сторону. Лектор перепрыгнул за президиум, прополз на коленях к усилительной колонке, приподнял ее (раздался густой электрический гул), вытащил купюру в пятьдесят евро, прыжком возвратился на место.

– Ага! Я надыбал денег – а почему? потому что искал, где никому не приходило в голову. А вы там не искали – и остались без них. Вот так теперь и будет устроен мир, так будет устроен бизнес, так будем устроены все мы. От тебя ждут эксцентрики – стань сухарем. Ты академик? будь героем. Все мчатся на Манхеттен? Беги на Восток. Все на Востоке? Окажись на Западе. Бери в штат тех, кто не лезет ни в какие рамки – результат не замедлит сказаться.

– А как же нравственность? Как же, простите за стандартное выражение, Бог? Где заповеди? – поднялся с приставного места невысокий человечек в сером пиджачке, бородка клинышком. Лицо его было странно знакомо; ладно, вспомним потом, не сейчас.

– Отличный вопрос, просто прекрасный, прекрасный, прекрасный, супер! – Швед счастливо хлопал в ладоши, смеялся, энергично протирал затылок. – Я тут выступал среди наших протестантских конгрегатов, или не знаю точно, как там они называются, я не по этой части. Один милый священник воскликнул: какой ужасный мир вы нам изобразили! В нем же не осталось места церкви! Почему? – возразил другой, кстати, был очень похож на вас, уважаемый господин вопрошатель. Только с такой беленькой штучкой в воротничке. Почему? – говорит. Наоборот. Это и есть наш рынок, все это наши клиенты, будем работать с ними и делать свой духовный бизнес. Остроумно!

Феерический швед продолжал балаболить. Как заправский фокусник, достал из кармана старинный будильник, завел со страшным скрипом, потрезвонил, пробуждая мысли; отобрал стакан с академическим чаем у престарелого академика и нагло допил; уязвленный академик покинул лекцию.

Вопросы. Возражения. Недоумения. Концерт окончен. Занавес. Аплодисменты. Снова встал первоначальный академик, произнес благодарственный спич, подытожил:

– Что же, как писал великий русский поэт Лексанлексаныч Блок, «И невозможное возможно». – Тихий смех в зале. – Поблагодарим нашего уважаемого коллегу за интересные мысли, которыми он щедро поделился, и попросим посторонних удалиться, у нас остались некоторые внутренние вопросы.

После радостного утра – тягучий день. Если бы не этот ненавистный Ванин экранчик, она бы вообще закисла. А так – немного почитает, чуть-чуть посмотрит; сделает важный звонок и снова посмотрит; распорядится по хозяйству и опять поглядит. И неважно, что экранчик долго-долго показывал одно и то же: Ленинский, семнадцать. Главное не слежка, а присутствие. Это уже не игра в детектив; это жизненная необходимость, инсулин, валидол и наркотик: наблюдать, как точка по имени Степа выкатывается из пределов их двора, опасно сияющим шариком ртути прокатывается по бульварам, пробирается в центр обходными путями, где-то замирает на час, на два, на три, снова уходит в отрыв. На своей обновленной авдюшке; нету больше вмятины; исчезла: неужто ради этой расстарался? Дурачок.

Без экранчика Жанна отделена и обособлена, равнодушно сдвинута на обочину Степиной жизни; с экранчиком – как будто бы причастна. Непонятно только – к чему. Иногда ей кажется, что она рядом со Степой, в машине; иногда – что он вообще исчез, окончательно перестал быть теплым, живым, превратился в электронную точку, мерцающий значок на серо-голубой панели. А она, Жанна, смотрит на эту подвижную точку не сама; сквозь Жанну и как бы вместо нее за экраном наблюдает Ваня, сличает показания, считает ходы. Он смотрит ее глазами, она думает его мыслями, и продолжать эту тему страшно, сладко и невозможно.

Жанна смотрела, отключалась; крутилась по квартире, как волчок; нигде не сидится, ничто не спасает. Она обезволела, обессилела, не находила себе места. И ноги сами понесли ее в церковь. Обещала же поставить свечку?

Не то чтобы она раньше здесь никогда не бывала; храма русской женщине не миновать. Крестины, свячение пахучих куличиков, масляных яичек и творожных пасок (поздняя Пасха в этом году; «Христос Воскресе» запоют не скоро)… То надо предков помянуть, как подобает, то соседскую бабушку отпеть. Но потребности самой зайти и помолиться Жанна не испытывала никогда, даже если было очень грустно. Церковь – это что-то пышное, красивое, суровое, из древности, но чуть-чуть чужое и далекое. Она наполнит густым гулом дьяконских голосов, певучим бормотанием батюшек, сверкнет тяжелым золотом окладов, снопом искр из кадила, обдаст духовитой историей – и ладно, вроде ты уже и русский, и в России, и среди своих. А чего еще от церкви ждать? А тут она настолько запуталась, так беспросветно отчаялась, что захотелось вдруг зайти и поискать надежду.

Толпа ученых медленно стекла по господской лестнице, выплеснулась на приусадебный двор. На морозном солнышке блаженно курил сигарилку Арсакьев; за время лекции похолодало.

– Не прикурите? и правильно, баловство, и вредно, а лекция-то странная. Швед прохвост, молодец, на слабо берет: вот тебе фанк, вложи миллиард! повезет, скажу: предугадал, а разоришься: что ж, мы обычные люди, а есть Провидение. Гений; что говорить. Но вокруг-то, вокруг! Что за свиные рылы? неужели я полжизни был таким же? Какой полжизни, больше! бог ты мой! чертьегознаетчто. Точно курить не хотите?

– Не сейчас, Олег Олегыч. Не на ходу. Пообедаю, в кресле развалюсь и задымлю.

– Простите, я вторгнусь в вашу беседу. Степан Абгарович, не узнаете? – Это был интеллигент с бородкой.

– Лицо знакомое, и даже очень, но кто и как зовут – не помню. Извините. – Степан Абгарович напрягся; наверное, сейчас попросит денег.