Цена отсечения - Александр Архангельский

Был бы он коллекционер, другое дело; еще одна пустота заполнена, еще один квадратик закрашен, продолжим-ка охоту, когда там следующий «Сотбис»? через месяц? Но ведь он самый обычный любитель, человек без большого азарта и страсти; он тоже играет в детскую игру воспоминаний – про маму, дом и теплую подмышку. Только без аптекарской дичи. Поскольку мама была другая и дом – другой. Так зачем ему холодная страсть собирателя? поймали бабочку, проткнули иголкой, скорей под стекло? уж лучше ничего, чем так.

Но Колокольников не унимался; поставив точку с Налбандяном, продолжал тянуть Степана за собой, показывать запасники. Со всех сторон бесконечных залов нависали герои в мундирах, начальники в пыльных серых пиджаках, их женщины с тяжелыми телами и темными розами в крупных графинах, сталинские соколы в кожаных шлемах, послушные мальчики рядом с вислоухими мохнатыми собаками. Стрижки у мальчиков типовые, колокольниковские: на макушке соломенный ежик, затылок выбрит под ноль. Доярки с аппетитными складками на животе, маленькие Сталины, большие Маленковы, ночная переправа через Днепр, греческие жесты партизан перед расстрелом, прыщавые лица фашистов, пропитанные солнцем стройки, сияющие влагой весенние трассы, мудрая старость вождей и счастливая юность толпы.

Колокольников как будто заискрил; он сам себя включил на подзарядку и всасывал энергию картин, а Степан Абгарович скучнел от зала к залу.

Но вот они домчали до обменного фонда. Колокольников остыл и плюхнулся в кресло: погляди тут, нах, можть и найдешь чего, а Мелькисаров сделал стойку. Справа был поддельный Кандинский, в глубине мерцал настоящий Фальк, а левый угол безразмерного зала занимали пестрые ужасы Павла Филонова. Мелькисаров знал, что перед ним фальшак – и все равно ударило по глазам, зацепило, заиграло чем-то желтым, красным, огненным, кровавым, анатомическим, дьявольским, настоящим; писал хороший копиист.

– Купить не хочешь? Я бы сторговался, епт.

– Колокольников, не обижайся: весь Филонов висит по музеям, он при жизни ничего не продавал. Так что это – подделка. Хотя и грамотная.

– А из музея слямзить не могли? Да ладно, можть, и подделка, мне-то что. Я ж метелю все подряд, ты знаешь. Место есть, пускай висит, не жалко. Зато вон эта дрына – настоящая. Это я как техник говорю. Там сбоку рычажок, к розетке все подключено, полный прикол, ознакомься.

В тени стояло металлическое сооружение, чугунно-черное, в половину человеческого роста. Похожее то ли на ткаций станок, то ли на поднятый капот «Ягуара», то ли на допотопный рентген, то ли на старинную пишущую машинку, увеличенную в двадцать раз. В центре – черно-белая пластина, прижатая железной рамкой: подсвеченный негатив филоновского «Пира Королей». Посреди всеобщего неба сидят обездвиженные люди; их мышечная ткань – без кожного покрова, видны нитяные сплетения жил, проступает трупный антураж космоса, внизу – печальные коровы, земная дойка, парное молоко. Мелькисаров вдавил тугую красную кнопку. Слева направо медленно поползла перекладина с фотоэлементами, похожая на линейку рейсфедера. Огонечки замигали, рычажки стали сами собою вращаться, а из динамика потекли тягучие нездешние звуки.

– Синтезатор, бляха, довоенный. Называется СНХ-АНС. Почему называется так? а кто его в маму знает. Знаешь, в нашем детстве, ты какого года? опоздал – были пленки на костях, ну барыги писали пластинки на рентгеновских снимках? Только там нарезали спираль поверх картинки, а здесь она сама играет. Свет сначала проходит свободно, потом натыкается на преграду, и опять свободно, клавиши сами собой нажимаются, и все это дело гудит. Черное не считывается вообще, серое и белое идет по степеням: чем фотка прозрачней, тем гуще звук. И как-то там преобразуется все это. Сам слышишь, шакалий вой какой-то, а не музыка. Но идея богатая.

Музыку вело куда-то в бок. Обычная, классическая – та стремится вверх и выше, уносится за облака, а потом осыпается вниз, как блестки. Та музыка, что посложнее, двадцатого века, бродит вокруг да около, то отпрыгнет в сторону, то вернется на место. Но даже она – как бы это сказать? отцентрована, помнит про стержень, про фокус, про точку возврата. А эта музыка какая-то косоглазая, кривая, будто ветер сдувает ее влево, сносит подальше от центра. На ней сосредоточиться нельзя, она от тебя ускользает. Гудит протяжно – в сторону, отводит себя от слуха, как отводят глаза от смерти. Если бы Филонов сочинял, он бы сочинил такую же.

Пир королей отыграл сам себя. В могильной тишине запасника стало неуютно; они пошли назад. Боковым путем. По улице, ежась от холода. Степан подумал: а зачем? и получил ответ. На задниках жилого корпуса располагалось берендеево царство; пруд был обстроен бревенчатыми замками, избушками, ведьмовскими обителями и деревянной статуей бабы яги; статуя была вырезана из огромного корня, в ступу была вмонтирована настоящая мигалка. Они приблизились, сработал фотоэлемент, мигалка начинала вращаться и выть.

Но главная задумка Колокольникова была отложена напоследок, ждала перед воротами. Слева от резной двери в ограду был вделан рычаг.

– Нажми! – предложил Колокольников.

Мелькисаров нажал. Дверь начала неспешно отворяться, но вдруг остановилась – и захлопнулась. На дороге сама собой поднялась крышка люка, из образовавшейся дыры высунулся огромный деревянный палец, не меньше метра высотою; палец погрозил Мелькисарову и откуда-то из-под земли прозвучал утробный голос:

– Должок-с!

В незнакомое, непривычное место Жанна обычно входила застенчиво: благовоспитанная девочка из очень строгой военной семьи. Левое плечо слегка вперед, голова приспущена, смущенная полуулыбка. Только освоившись, привыкнув, расслаблялась, как будто получала команду «вольно». А в этот раз преобразилась; сама не понимала, что это с ней. Плечи расправлены, плавная грудь подчеркнута, в глазах великосветская насмешка. Посмотрела в зеркало, повертелась: у входа в ресторанный зал стоит высокомерная красавица, привыкшая сражать и властвовать.

Иван вскочил, едва не опрокинув стул, суетливо подбежал, проводил ее, усадил.

Он специально выбрал это место на Рублевке. Не потому, что роскошь и мода, а потому, что загород и райский антураж. Долго узнавал, какие есть возможности, советовался с шефом и наконец нашел. Столиков в центральном зале не было; только напитки и закуски, расставленные по небольшим соломенным буфетам, похожим на гигантский саквояж для пикника. Посетители сидели в закутках, обособленные друг от друга. Сквозь прозрачные внешние стены виден был сельский двор, призрачно подсвеченный и хорошо прогретый. Тут мирно паслись кучерявые овцы и козочки с ломкими ногами, бестолково бродили куры, в огромных клетках неустанно жевали дрожащие кролики, к жердям были привязаны два дружелюбных пони, черный и белый, за железной сеткой крупной вязки раздувался пестрый индюк, в отдельном загоне страус крутил лысоватой головой с отдельными торчащими волосиками, а в дальнем углу, на подстилке из плотной соломы развалилась безразмерная хавронья; ее усердно сосали смугленькие поросята.

Навозные запахи оставались снаружи, а в помещение – через динамик – поступал только вкусный очищенный звук; слышалось блеянье и хрюканье, клекотали и кудахтали птицы, где-то истерично вскрикивал фазан. Если не глядеть по сторонам, могло показаться, что ты внутри огромного светящегося шара, висишь на новогодней елке, смотришь на ожившие игрушки, полный восторг, но сердце замирает от страха: слишком хрупок стеклянный бьющийся мир.

Жанна засмотрелась на зверушек, расплылась в улыбке, стала еще красивее. Потом вдруг посерьезнела, велела официанту обождать, положила встык фотографии, жемчужно-розовым ногтем постучала по одной и по другой: рубашки! Жестко отчеркнула совпадающее время, покорябав глянец. Вопрос: как это понимать? Ответ? он теперь, кажется, ясен; странно, что они не сразу поняли. Жанна говорила «мы», щадила Ванино самолюбие. Но излагала быстро, сбивчиво, нервно, почти верещала, как ревнивая обиженная женщина, а не как расчетливый клиент. Ваня слушал сумрачно, как ей показалось – рассеянно.

– Неожиданный поворот. Жанна, простите, я должен обдумать. Поговорим об этом завтра-послезавтра, хорошо? А сегодня мне обещан личный вечер, и не хочется разменивать его на дела.

Жанна мгновенно размякла, успокоилась и как-то подозрительно легко согласилась: и правда, зачем же распылять впустую короткое радостное время? Иван теперь никогда не узнает, что еще утром она собиралась продолжить тему – и тут же ее закруглить; репетируя этот их разговор, воображала, как расскажет ему про Аню и про Анин перехват, как с полным достоинством брошенной жены объявит, что все поняла до конца, и больше в слежке не нуждается. Потому что обман раскрыт, источник истинной угрозы установлен, пора переходить от обороны к нападению. Гордо так, немножко со слезой, но без истерики. Однако же едва достала фотографии, корябнула ногтем по глянцу – ее саму будто скребануло по нервам, и она с ужасом поняла, что ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах, ни за какие коврижки не скажет Ивану: отбой.