Цена отсечения - Александр Архангельский

Аптекарь несся гончей с этажа на этаж, из отсека в отсек, как по свежему следу. Здания соединялись переходами; с фабрики они перебежали в дом. Мимо проносились коридоры и приемные, жилые помещения и кабинеты; они нырнули в гардеробную, с шеренгами ботинок по пятнадцать тысяч пара, рядами рубашек всех тонов и оттенков, складами костюмов в полосочку и клеточку, елочкой и в рубчик, бесконечными галстуками; имелся отдел носовых платков, расшитых вензелями, и набор прозрачных ящичков, где были залежи брильянтовых, изумрудных, сапфировых запонок.

Вылетев из гардеробной, они угодили в массажную; испуганная массажистка месила густое женское тело, причвычное к наготе, незастенчивое, небрежно прикрытое снизу халатом. А это – невестка! Невестка не шелохнулась, только сказала: ага. Тут сын с семьей живет! их гардеробную смотреть не будем? ладно. Тогда спортзал, рояль и дочку.

Первый этаж аптекарского дома был как стеклянная матрешка. Внутри цеха, подсвеченного белыми прожекторами, были выстроены три прозрачных куба, вписанные один в другой.

В первом кубе, сто пятьдесят метров на сто пятьдесят, высотою как минимум десять, располагались тренажеры; на плечи и предплечья, на бицепсы и трицепсы, на икры, ляжки и лодыжки, на мышцы живота и позвоночник; стальные шведские лестницы ползли по толстому стеклу, в стенах странно отражались трапеции, кольца, канаты. – Пока не пройду по разочку, не успокоюсь!

Внутри спортзала помещался куб поменьше, метров сорок – сорок пять, четыре – высотой; на диванах сидели вежливые куклы, к педагогическому креслу боны примыкал крутящийся стеллаж с красивыми книжками, рядом с письменным столом из плексигласа стоял голубой светящийся глобус – в человеческий рост, с приставной никелированной лесенкой. В этом кубе обитала младшенькая. – Училась в Англии! Поговори-ка с дядей по-английски! хау ду ю ду, ха-ха? – Хорошая девочка, лет десяти, уже чуть-чуть смущаясь отца, все еще покорно пробормотала: «Пап, да ладно!».

– А это, погляди, рояль!

В сердцевину детской был встроен еще один куб, с отдельным раздвигающимся входом; тут прятался от внешнего мира беззащитный инструмент. Тоже весь прозрачный, обнаженный, окантованный белым золотом; внутренности механизма были как вывернутые кости на снимке, черные и белые клавиши казались подвисшими в пустоте. – Хрусталь! один такой у Элтона Джона, другой у меня. Сыграй! сказал, сыграй, тысячу дам. – Девочка покорно села на холодный стул из белого оргалита и бегло наиграла ноктюрн. Зеленая пачка легла на подставку для нот.

Впереди их ждал туалет с Бердслеем; спальня с ореховым комодом, один в один Царское село, Екатерина Великая, но там строгали иностранцы, по заказу, а тут пилили простые русские люди, недорого, красиво-хорошо; недостроенная зала для приемов с античными портретами семейства Колокольниковых на плафонах: хозяин в виде Зевса, Громовержец, жена подобна Афродите, с настоящей пенной грудью, а не то чтобы из силикона, милые дети со стрелами Купидонов, пухленькие такие, со складочками, без присыпок сопреют по линии сгиба; в центральном полукуполе сияла мощная пчела, черные полоски отливали базальтом, золотые – церковным куполом, сверкающие крылья были из брильянтовой крошки: символ истинного трудолюбия.

Они просвистели залу насквозь – и выпрыгнули в галерею.

Дневная встреча – разговор. Вечерняя встреча – свидание. Прелюдия к постели, фривольный флирт или платонический наигрыш – неважно. Не имеет ни малейшего значения. Поскольку значение имеет нечто другое. Что ж, Анечка и Степочка; вы нам привет, мы вам поклон. Иван не может догадаться, каким тут образом все закрутилось, где скрытый движок механизма; и она не сразу поняла. Вообще чуть было не сломалась под напором мерзких обстоятельств. Утром дала себе слово не открывать больше папки, не включать навигатор, разом обрубить концы и вырваться на волю. Но днем не сдержалась, открыла. Потому что внутри, как изжога, бродила желчная горечь догадки.

Тупо глядела на две фотографии, сличала, как следователь на допросе, устраивала им перекрестный допрос; что-то смущало, помимо накладки со временем. Как тогда, со Степиной машиной и Василием в Нижнем. И наконец-то сверкнуло: рубаха! Ну конечно, конечно: рубаха! На выставке у нас имелась толстовка; в кафе появилась сорочка, непомерный ворот, галстук не предусмотрен. Почему-то именно рубаха все ей до конца и разъяснила. Хотя никакой разумной связи между разными сорочками и ослепляющей догадкой – не было. Снимали в разное время, вот рубашки и разные; первый фотограф подкуплен, второй его разоблачил; дважды два четыре, трижды три девять; а то они не знали, к чему дело идет. Однако же – какая разница, за счет чего и с помощью чего прочитан тайный смысл происходящего? Каким путем, по каким ступенькам ты поднимаешься к ответу на мучительный вопрос. Главное, что ты – дошла, доползла. Взглянула сверху, соединила рассыпчатые детали – и выстроила ясную картину.

Да, милый мой Ваня. Да. Ваш первый фотограф продался. Но никаким не конкурентам. И даже не Степану. Степа здесь решительно ни при чем. Он вообще не в курсе происходящего; или, как сам он говорит, не в курсах. Тут заметна чуткая женская хватка, видны хитросплетения нервных волокон; только баба и может распутать. Благодаря чему? Благодаря чему угодно. Хотя бы той же рубашке. Которая ничего не объясняет, и при этом разъясняет – все. Куда там мужику с его наивным разумом, прямолинейным, как стрелка на брюках.

Кто задумал поставить на снимки липовые даты и часы? кто осознанно и даже нагло путал карты, дразнил, раздражал, наводил на всяческие мысли и сомнения, расшатывал их очень хрупкий, ненадежный мир? вам все еще неясно? божежмой. Ну Анечка, ну девочка моя, ну мерзость. Чужой изменой решила прикрыть свою любовную игру; пускай, дескать, Жанночка ярится, напрягает Степочку, а мы ее, дурочку, дважды обжулим. От себя отведем подозрение, на Дашеньку перебросим; Жанночка будет сражаться с этой и подталкивать ситуацию к разводу, а мы подвергнем Степана Абгарыча полноценной тепловой обработке, размягчим до состояния плавленого воска, проложим желобок: стекай, мой милый!

И как быстро все сообразила, рассчитала! Тогда же, сразу, в кафе, у фитнеса. Навела подругу на мысль о разводе и слежке; сама же эту слежку отследила и результатами воспользовалась. Рассортировала съемки по датам, перетасовала в соответствии с собственным замыслом, расставила эпизоды в удобном для себя порядке, разгребла реальную Степину жизнь, подменила мнимой, а в реальную поднырнула – сама. Каким образом отследила, с кем сговорилась, что и кому заплатила – детали. А детали могут не сходиться, это знает каждый. Лишь бы целое не распадалось.

Оно бы и не распалось, если бы не случай. Откуда Ане было знать, что фотограф затасует снимок Васи в нижегородскую пачку? что Иван предложит подключить маячок? что, наконец, они наймут второго наблюдателя, и этот наблюдатель обнаружит – Аню, бесстыдно и подло прикрывающуюся Дашей? И как знать, может быть, никакой Даши уже и нет, а они наснимали на полжизни вперед, и, пропечатывая нужные даты, тянут любовную канитель, чтобы Жанне не уйти от разрыва?

Что ж, Анна Романовна Коломиец; вы не просто задели человеческие чувства Жанны Ивановны Рябоконь; вы оскорбили в ней женское, тонкое. И ответ получите настоящий, женский. Не прямой, но предельно обидный.

Что там было на Степе? Белая рубашка? Очень хорошо. Это Жанна ему покупала, в пару: мужу красивую сорочку, себе приталенную блузку, с одним и тем же вензельком на острие воротничка. Расстегнута была? и мы поступим так же, распахнем ворот вплоть до ажурной линии белья. Черные волосы сверкают, глаза слегка подсинены; оттененные ярко-белым воротом, крупные сапфиры темным кольцом облегают шею, будут тускло светить в приглушенном зале. Брюки? нет, не годится; пускай шуршит холодный шелк тесной юбки, бросается в глаза красота нерасполневших ног; будут легкие туфли на каблучке, безо всяких шпилек; высокий подъем, небольшая стопа; сверху накинем белый кожаный плащ на кунице, с большими пуговицами розового золота; не девочка, а картинка.

Она сама себе нравится; уверена, обаятельна, молода; веселая энергия подпитывает кожу, иголочками колет изнутри; сердце бьется неровно и смело; жизнь продолжается; здравствуй, новый поворот судьбы!

Ну вот обмен и состоялся. Налбандян перешел Колокольникову, Мелькисаров получил свои наброски «Госсовета». И должен был сиять от счастья. Он жаждал Репина, предчувствовал его. Но теперь – не сиял, а равнодушно констатировал: мой. Кровь не играет, газировка выдохлась. Все здорово, по-репински мужиковато: густоватые мазки жесткой кисти, бугрящиеся слои краски, государственная мощь суровых лиц (ему достались некто Крамер и Волконский, из тех, сын декабриста, сибиряк)… А вот не греет.