Цивилизация Просвещения - Пьер Шоню

То, что в XVI веке было впервые осуществлено благодаря частной инициативе, что было создано тут и там протестантскими церковными советами, тем самым подготовившими будущий триумф диссентеров, великие государства эпохи Просвещения сделали обязательным. В 1698 году Людовик XIV предписал введение по всей Франции начальных школ; на исполнение потребовалось три четверти века. Там, где существовала мощная читательская элита, атака «границы» была стремительной: взгляните, как с раннего времени вдоль течения Роны среди трудновоспитуемого населения окситанских департаментов выстраиваются подписи обученных грамоте; взгляните на Нормандию, где в 1770–1790 годах умели подписываться 90 % мужчин и 60 % женщин… на земли Ож, на Бессен, на северную оконечности Котантена, где эти цифры и для мужчин и для женщин достигают пика в 90–95 %. Франция, рано начавшая читать, сосредоточивается вокруг Парижа, охватывает Нормандию, движется на восток и спускается по Роне. От читателей XVIII века — всего несколько шагов до индустриальной Франции XIX–XX веков. И примерно в то же время, во второй половине XVIII века, был преодолен предпоследний этап завоевания страны французским языком. Он неотделим от подлинной революции в обучении грамоте, охватившей почти 50 % населения. Как уже отметил Ф. Брюно, это государство и нужды всепроникающей администрации разрушают патуа и диалекты до такой степени, что «незнание французского языка» становится «неудобным и опасным». С момента введения муниципального управления на всей территории государства, о котором было объявлено 25 июня 1787 года, свободное владение французским — сначала для мужчин, значительно позже для женщин — превращается в обязательное требование повседневной жизни.

Пруссия, включившая в свой состав Силезию, в конце XVIII века набирает темп и окончательно догоняет культурный запад. По крайней мере, такова была воля Фридриха. «После Семилетней войны» в этом королевстве, потерявшем 5 млн. человек, «вводится обязательная начальная школа для детей 5—13 лет. Родители платят за приглашение учителей и несут ответственность за усердие своих отпрысков. Утилитарный характер этого указа явственно виден из того, что все преподаватели обязаны были предварительно пройти в берлинской семинарии обучение „культуре шелка”: оставалось только поверить, что старые солдаты, инвалиды войны под надзором пасторов сделаются превосходными школьными учителями» (Франсуа Блюш). Аналогичную роль, пусть и немного более скромную, старые солдаты играли во Франции: в XVIII веке армии были вспомогательными частями победоносной «границы» письменной культуры. В отличие от разношерстной орды Валленштейна, солдаты, обученные строевой подготовке, действительно вели на свой лад некую Kulturkampf[43]. За тридцать лет Пруссия, эта непонятная славянская Германия, эта, с точки зрения иностранных инженеров, отсталая колония, эта излюбленная арена деятельности гугенотской диаспоры, совершила один из самых впечатляющих культурных прорывов в истории. Прусская школа, дочь казармы, подготовила Германию 1890—1930-х годов — Германию Нобелевских премий.

У нас пока недостаточно данных для создания подробной карты великих культурных сдвигов XVIII века. Во главе кальвинистской Европы — пресвитерианская Шотландия и сектантская Англия; почти наравне с ними — Германия меньшинства, «реформированная» и пиетистская. Кроме того, она добавила несколько капель в раствор, цементировавший границу американских первопоселенцев. Гугенотская диаспора разбудила Пруссию, она послужила рычагом стремительного подъема Померании, Бранденбурга, Пруссии, культурного take off балтийской Европы. Наиболее впечатляющее из достижений, несмотря на средний результат, — это опять-таки Франция. Закваской для него послужила та линия контрреформации, августинианская линия, которая была направлена на культурное просвещение масс; это свое предназначение она сохраняла даже во время медленного упадка в течение XVIII века. Вспомним о роли приходских школ в Италии; в Испании просвещенный католицизм второй половины XVIII века был затронут лишь поверхностно, но отставание составляло 200 лет.

Молекулярная модель, объясняющая взаимоналожение различных демографических стратегий, применима и к культурной революции. Отныне бедная Франция юга и запада противостоит богатой Франции севера и востока, Франция языка ойль — Франции Лангедока, Франция европейского перешейка, а значит, развитой системы сообщения, Франция, сопоставимая с Женевой по уровню реальной грамотности населения, Франция, много и серьезно читающая, — кельтской Франции края света, Франции департамента Финистер, этого медвежьего угла на океанском побережье, как это ни парадоксально… Дальше на северо-западе — вновь богатая Франция, Франция на пограничных морях, Narrow Seas[44], нормандская и пикардийская. Леруа Ладюри очертил границы на Юге, оставшемся в стороне от перемен, востоке Аквитании, юге Центрального массива, поместил Пуатрино в самое сердце достойной жалости Оверни, которая до радикального переворота XX века славилась «экспортом» безграмотных оборванцев. Первый же опубликованный опрос INED очерчивает границы на крайнем Западе (пять бретонских департаментов, Мэн и Луара плюс Вандея): от 16,1 до 23,2 % среди мальчиков, от 7,5 до 11,8 % среди девочек. Уже исследования Маджоло относили Бретань, Анжу и Вандею к числу наиболее отсталых регионов. В 1786–1790 годах для Франции в целом цифры составляли 47 % среди мужчин и 27 % среди женщин с разбросом от 10 до 90 % в зависимости от распространения в том или ином регионе школьного образования.

Заметный подъем грамотности наблюдается в 1750–1770 годах. В Нормандии он возносит благополучные приходы на высоту от 60 до 90 % у мужчин и как минимум от 30 до 60 % у женщин. Распределение по поколениям (на основании дат рождения и вступления в брак) позволяет наблюдать на крайнем Западе нулевой рост, а порой даже плавное снижение в последние годы Старого порядка и катастрофическое падение, вызванное «хаосом в системе церковно-приходских школ», в так называемую революционную эпоху. Итак, Франция вновь топчется на месте по сравнению с Англией.

Массовая ликвидация безграмотности — лишь один из этапов, наиболее прямо и полно поддающийся измерению; как мы видели, не первый; в начале индустриальной эры на смену ему пришла третья волна — переход от обучения грамоте к настоящему начальному образованию. Пруссия смогла быстро перейти от второго этапа к третьему; это стало одной из составляющих подъема Восточной Германии. Продвижение передовых участков культурной границы в направлении самых глухих уголков Европы в XVIII веке значительно превосходит всплеск 1450–1550 годов. В целом, а не в отдельных сложных случаях, в абсолютных величинах, а не в процентах Европа эпохи Просвещения подарила письменной цивилизации вдесятеро больше людей, чем XVI столетие. Относительный же прирост вполне сопоставим с исходным уровнем 1450 и 1680 годов.

Эта победа неотделима от победы над смертью. Она ковалась без шума. Восторженный гул раздался лишь на заре XIX века, с появлением вакцины Дженнера (1798). Получая отсрочку за отсрочкой, среднестатистический европеец XVIII века отвоевал у смерти около десяти лет; десять лет к двадцати пяти годам — это гораздо больше, чем просто увеличение вдвое периода взрослой жизни. В пользу детства. Присущая XVIII веку всеобщая одержимость образованием отчасти проистекает из этого внутреннего убеждения, почти всегда неосознанного. Никто не будет вкладывать средства в смерть; массовое обучение грамоте окупается лишь при достаточно высокой ожидаемой продолжительности жизни. Самый высокий уровень грамотности (Англия, Шотландия, Скандинавия) сочетается со значительным снижением уровня детской смертности; самый низкий уровень отмечается там, где младенческая смертность остается такой же, как прежде.

Великие победы XVIII века тем не менее оставались локальными. Величайшая из них стала следствием совокупности почти незаметных локальных достижений. Обнаружить ее позволила циклическая демография. Уменьшение амплитуды циклов — все большая редкость, наблюдается постепенное исчезновение периодических коллективных свиданий со смертью. Отсюда в значительной мере проистекает изменение восприятия смерти и связанных с ней коллективных практик, установленное в недавнем времени Филиппом Арьесом. Смерть становится частным, семейным делом. С начала XVIII века для поколений, переживших гекатомбы 1693 и 1709 годов, смерть в конечном счете сделалась незаметной. Посмотрите приходские реестры, а еще лучше — провинциальные и общенациональные… Сглаживание кривых смертности на больших временных интервалах производит сильное впечатление. Обратим особое внимание на общенациональные кривые — там, где они существуют; представим себе общеевропейскую кривую, разумеется чисто гипотетическую: в XVIII веке циклические всплески имеют тенденцию к исчезновению. Всплески локальны и кратковременны; нанеся удар в каком-то одном месте, смерть останавливается.