Цивилизация Просвещения - Пьер Шоню

Двигаться дальше — рано. Болезни подчиняются циклическим законам, которые мы едва различаем: отступление проказы, распространение сифилиса, периодические вспышки чумы, эпидемии тифа, вспышки холеры, которая с развитием транспорта вышла за пределы твердынь Востока; рост заболеваемости оспой вплоть до Дженнера, несмотря на опасное оспопрививание, колоссальные эпидемии скарлатины в начале XVIII века, распространение тифа в 1770— 1780-х… Рост числа больных туберкулезом, это проклятие быстрой урбанизации к северу от Средиземного моря, за пределами ультрафиолетового щита голубого неба 40-й параллели.

Выше мы проследили за последними конвульсиями чумы. Гонимая во Франции, побежденная в Англии, она затопляет окраины, долгое время держит оборону в Испании — Кадис остается под угрозой еще в начале XIX века; на заре XVIII столетия она совершает набеги на Прибалтику. Там, где монархия привела в движение мощные колеса административной машины, она встречала на своем пути королевских чиновников. Ее противники перегораживают пространство, жгут тряпье, а в портах, которые из-за чересчур оживленного сообщения становятся зонами риска, множатся лазареты и карантины.

Благодаря исследованию Карьера, Курдюрье и Ребюффа мы можем вернуться к рассмотрению марсельской чумы — Марсель 1720 года служит доказательством как минимум двух положений: во-первых, чума — это архаизм, во-вторых, чума вращается вокруг центральной оси густонаселенной Европы, которая накапливает средства и подготавливает идеологию для великих перемен. Марсель, непосредственно сообщавшийся с левантийскими факториями, хроническими очагами болезни, а через них — с центральной Индией, находился на передовой — настороженный, овладевший практическими методами и уверенный, благодаря победоносной игре с огнем, что его невозможно застать врасплох, — и больше не верил в чуму. Но перед лицом давней угрозы, еще не успевшей изгладиться из памяти, Европа эпохи Просвещения сплотилась, забыв о войнах и границах.

«…Тогда, в мае 1720 года, Марсель не думал о чуме. Последний раз она приходила в 1630 и 1649 годах. Никто не вспоминал о ней; что же касается моряков, плававших в Константинополь и в левантийские фактории, то они знали ее как хроническое экзотическое зло, с которым они привыкли считаться, — примерно так же европейцы, жившие в колониях, воспринимали в XVIII веке малярию». В 1719 году с Ближнего Востока вернулось 265 кораблей, «5 тыс. матросов растеклись по городу и, по-видимому, распространили заразу во время стоянки, сами того не зная». Сто тысяч жителей были надежно защищены от опасности. «Товары и экипажи кораблей проходили обеззараживающий карантин в карантинном госпитале — превосходном лазарете, основанном Кольбером». Лучшая организация санитарного дела во всем Средиземноморье. «Семьдесят лет эффективности означали семьдесят лет забвения». Этот крупный — 93 тыс. жителей или даже немного больше — город был густонаселен: в бедных кварталах плотность составляла 1 тыс. человек на гектар. Это был католический город, отличавшийся поистине средиземноморской, неумеренной и чистосердечной набожностью; несколько десятков евреев и несколько сотен тайных протестантов никак не влияли на общую картину. В конце XVII века в нем насчитывался 771 священник и 752 монахини; над ними возвышалась величественная фигура епископа, достойного представителя Контрреформации, гасконца с протестантскими корнями, монсеньора де Бельсенса — прелата, неотлучно пребывавшего в городе, слишком холодного, слишком почтенного, слишком сурового, чтобы нравиться, пользовавшегося несомненным расположением Святого престола и этим нажившего себе немало врагов среди янсенистов.

В начале 1720 года Марселю пришлось прибегнуть к запасам пшеницы с севера Прибалтики и из Средиземноморья, что, впрочем, не создавало особых проблем. На рынке возникло некоторое напряжение, но Марселю было что есть: с марта он поставлял пшеницу в Прованс, а Ло даже пообещал бумаги для закупки хлеба на Леванте. Цены выросли (индекс января 1718 года — 97,6; индекс июня 1720-го — 190,3), но то была общая беда. Марсель, как и вся остальная Франция, страдал от инфляции.

«Двадцатого июня на узкой и сумрачной улице Бель-Табль… о которой и знать не хотели в богатых кварталах… за несколько часов умерла женщина. Симптомы? Черное пятно на губе». Мари Доплан, 58 лет, нищая. Прошла неделя; одна смерть из ста. Двадцать восьмого июня скоропостижно скончался Мишель Кресп, портной, 45 лет. Никаких симптомов. Тридцатого июня за ним последовала его жена, Анна Дюран, 37 лет, нашедшая приют у своей матери. Три смерти, три улицы, и никакой реакции. Марсель не связал их друг с другом, Марсель не верил в чуму. Первого июля — две новые жертвы, снова две женщины, темное пятно на носу, «хорошо известный, почти стопроцентный симптом, но есть и другой — бубоны». С 1 по 9 июля смерть приходит вновь, по нескольку раз в день, ограничиваясь кварталами бедняков. «Этими смертями можно было пренебречь, и Марсель отстранился от них».

Девятого июля умер подросток (13–14 лет) из богатого квартала, у изголовья которого дежурили настоящие врачи — отец и сын Пюизоннели. Диагноз не заставил себя долго ждать: «„Это чума”, — сказали они городским советникам». В доме юного Иссаленка бедствие распространяется. Только после этого начинают приниматься меры. «Ждут наступления ночи, и в одиннадцать часов г-н Мустье, первый помощник мэра, без шума отправляется на место, вызывает носилыциков из карантинного госпиталя, убеждает их войти в дом, вынести умершего и больную и на носилках отнести их за пределы города, в карантинный госпиталь; приказывает отвести туда же всех обитателей дома, сопровождает их лично в окружении стражников, чтобы никто не мог подойти к ним близко, и затем возвращается, чтобы запечатать двери дома известью и песком… Никто не остается в живых, и — знак того, что опасность осознана, — тела всех умерших хоронят в негашеной извести». Теперь чума в карантинном госпитале. Но город все еще пытается отрицать связь между трагедией на улице Жана Галана и тем, что происходит в лазарете. Ведь под угрозой торговые связи Марселя с остальным миром. Комедия продолжается еще несколько дней. А тем временем в бедных кварталах нищие уже мрут как мухи. Восемнадцатого июля об этом вновь сообщает г-н Сикар-сын, врач. Только 26 июля магистрат принимает решение пустить в ход весь арсенал экстренных мер, постепенно выработанных врачами-гигие-нистами, победившими чуму в XVII веке. Известь, ограничения передвижения, вывоз из города пансионеров, эвакуация скота; 31 июля изгоняются 3 тыс. нищих. «Высокое достоинство бедняка больше не служит ему защитой». Возвращается пламя XVI столетия. Второго августа огромные костры из сухой виноградной лозы на городских стенах служат попыткой изгнать страх страхом; сотни домов опечатаны. Замурованным «смертникам» «помощники тюремщиков» разносят еду, даря короткую и безрадостную отсрочку. Вороны среди бела дня тащат к извести карантинного госпиталя свою долю трупов. Бегство богатых и благоразумных остановлено. Пути к бегству перерезаются один за другим. Чума в церквях; больше игр, больше собраний, больше служб. Девятого августа по городу прогромыхали первые повозки с трупами. «Тогда умирало по сто человек в день». Середина августа: «умирало по триста человек в день». Конец августа: пятьсот человек. Начало сентября: тысяча человек в день. Закутанные в навощенные плащи каторжники, переквалифицировавшиеся в работников похоронного бюро, почти бок о бок со священниками орудуют крючьями для погрузки трупов. Предсмертное причастие дается на кончике щипцов длиной 2 м 60 см. Люди умирают прямо на улицах… «Убирали только совсем разложившиеся трупы, которые, пролежав на улице больше десяти дней, рассыпались на куски при малейшем прикосновении… чудовищные тела, раздувшиеся, угольно-черные, другие, тоже раздувшиеся, синие, фиолетовые или желтые, смердящие и лопающиеся, оставляющие за собой след гнилой крови». Огромные, уравнивающие всех братские могилы и известь…

Без устали жертвующие собой ради других, спокойные, храбрые, ничтожные, великолепные и трагические — магистраты, иезуит отец Милле, несколько монахов, выделяющихся на фоне приходского духовенства, по большей части попрятавшегося кто куда, «Анри Франсуа Ксавье де Бельсенс де Кастельморон, епископ Марсельский, настоятель монастыря Шамбонской Божьей Матери, королевский советник… Одетый в шелковую сутану с „очень высоко” закатанными рукавами, со смоченной в уксусе губкой под носом, он в одиночку обходит город», распределяя пожертвования, ободряя и исповедуя умирающих.

Крещендо — затем декрещендо. К 15 октября каждый день умирает не более ста человек; 18–20 октября — двадцать… С 6 по 15 ноября смертность повышается до 50 человек в день; еще один небольшой всплеск происходит в середине декабря. В начале 1721 года вместе с облегчением появляются первые похоронные дроги: смерть вновь обретает приличные формы. «…В разгар дня они влачили свою безобидную поклажу. Вид этой повозки ободрял, — как ни удивительно, она явилась символом надежды; она свидетельствовала, что ненасытный Молох вновь сделался привычным и рассудительным сотрапезником за столом человеческой жизни». В 1721 году в Марселе осталось 50 тыс. жителей. Мода на свадьбы и рост числа крещений не помогли в одночасье преодолеть долговременные последствия этой великой и архаической жатвы смерти.