Завещание барона Врангеля - Вениамин Кожаринов

О'Меара поморщился. Настроение было испорчено. Он с раздражением сказал подошедшему Форбесу:

— Вы крайне неосторожны с девчонкой!.. Она может нам здорово нагадить. Тогда, в лучшем случае, вы проведете остаток жизни среди диких африканских племен. А вернее — будете вздернуты на суку возле вашего дома. Никто в Англии не защитит вас, потому что все мы втянуты в игру, из которой невозможно выйти своей волей. Избавьтесь от девчонки! Придумайте что-нибудь… Скажите, что не ручаетесь за себя… что красота ее сводит вас с ума. Ну, что там у нас сегодня?

— Сэр, вам письмо…

Вскоре О'Меара мчался в Джемстаун, держа за пазухой письмо, присланное из Лондона на имя Форбеса. Подобные послания приходили регулярно, и часть из них предназначалась Бонапарту. Предварительно эта корреспонденция всегда просматривалась О'Меарой. На сей раз письмо было адресовано непосредственно доктору. Оно исходило от служащего Адмиралтейства Финлейсона, имевшего прямые контакты с парламентским секретарем этого ведомства Крокером…

Перед свиданием с берейтором О'Меара заезжал к часовщику Левису и отдал ему «в починку» часы Наполеона. Теперь, на обратном пути в Лонгвуд, он вновь посетил мастерскую тайного агента Бонапарта.

Передавая часы О'Меаре, часовщик неожиданно разоткровенничался:

— Господин доктор, я испытал особое удовольствие, занимаясь часами нашего знаменитого пленника. Исторические часы! Они отсчитывают последние годы жизни великого человека. Ради бога, не возражайте! Не омрачайте светлой радости иезуита. Я не боюсь такого признания. Для каждого из нас на небесах отлит свой колокол… И там же каждому отстукивают свои часы. Остановить их невозможно. Иначе наша жизнь была бы бессмертна, а это значит, что злодейства бесконечны…

О'Меара возразил:

— Уважаемый мастер, в таком случае и добро существовало бы вечно!

— Не отрицаю, доктор… Но всего лишь как подстилка из шкуры только что задранной горной козы, на которой царственный зверь отдыхал бы после удачной охоты.

Добродушно хмыкнув, О'Меара покинул лавку часовщика и поехал в трактир, на окраину Джемстауна. Хозяин этого заведения уже ждал его. Он провел доктора в одну из комнат, где заезжие матросы гуляли ночами с легкомысленными девицами.

Доктор распаковал часы, перевел большую стрелку на несколько оборотов и легко снял заднюю стенку… За ней был тайник, где лежал пакет, привезенный на остров ботаником Велле. О'Меара осторожно вскрыл его и вынул письмо, а вместе с ним — тончайший шелковый платок — подарок камердинеру Наполеона Маршану.

О'Меара прочитал послание «красной дамы» к своему сыну и с явным разочарованием вложил его обратно в пакет. Подержав над огнем свечи края сургучной печати, доктор ловко свел их воедино… После этого О'Меара занялся письмом Финлейсона… Это был ответ на предыдущее послание доктора в Лондон: «Записки ваши от 16 марта и 21 апреля я получил, и они доставили истинное удовольствие многим важным лицам… Ни одна ваша строка впредь не будет обнародована. Крокер списал с ваших писем копии и раздал их членам Кабинета. Он просил меня уверить вас, что никто в свете их больше не увидит…»

— Все это превосходно, господа, но здесь ни слова о повышении мне жалованья! — в сердцах воскликнул О'Меара и тут же принялся строчить ответ Финлейсону, угрожая прекратить доносительство о жизни Бонапарта в Лонгвуде, если обещанная за это прибавка в деньгах не прибудет с очередным кораблем на Святую Елену.

Дни ссылки тянулись для Бонапарта ужасающе медленно. Колоссальная энергия этого человека, помогавшая ему прежде восходить к власти и славе, теперь пожирала его… Вплоть до сегодняшнего дня Бонапарт не видел никаких шансов изменить свою судьбу. Порой он гнал прочь портного Сантини: до такой степени апатия сковывала его волю.

В данный момент Наполеон сокрушался от того, что в письме Маршан к сыну не было ничего лично для него. Свою желчь он решил излить на Монтолона, причем в его отсутствие. Играя с Гаспаром Гранье в шашки, экс-император сделал генералу предложение:

— Послушайте, друг!.. Почему бы вам не заменить Шарля? Вы могли бы записывать вместо него мои мемуары… Это утомительное занятие, но оно приносило бы вам от пятисот до тысячи луидоров в день!

— Ваше величество, раз-другой я не против, но вы же знаете, как я непоседлив. К тому же вы приказали мне потрошить Бальмена…

— Да, барон, вы правы. Но подумайте и о том…

Император не успел договорить. Дверь в смежную комнату приоткрылась, и на пороге появился Маршан. В одной руке он держал присланный ему из Шеннбруна шелковый платок, в другой — еще горячий утюг.

— Ваше величество, здесь важные новости…

Наполеон сбросил на пол шашки и выхватил платок из рук камердинера. Сквозь красные цветы, коими было усеяно поле платка, едва заметно проступали буквы… Император прочитал текст…

— Барон, я хочу услышать это из ваших уст: я не верю своим глазам!

Гранье взял теплый от глаженья платок и прочитал:

— «Польский капитан вовсе не тот, за кого себя выдавал. Александр живо интересуется вашим положением… Есть сведения, что в скором будущем войска союзников покинут Францию».

Наполеон многозначительно молчал. Его взгляд, устремленный в пространство за окном, был полон неясных надежд. Так смотрят в утренние сумерки, ожидая первых лучей восходящего солнца…

23 июля 1817 г.

В депешах, посылаемых Бальменом в Петербург, немало места отводилось рассказам о Бонапарте и его клевретах. Часто в основе их лежали слухи, сплетни, догадки, однако никогда Бальмен не делал из всего этого далеко идущих выводов и никогда не проявлял инициативу в том, что касалось его связей с обитателями Лонгвуда. Тем не менее именно к Бальмену были чаще всего обращены взоры Монтолона, Бертрана, Гранье и самого Наполеона. И все же Бальмен не ожидал, что барон нагрянет к нему с визитом без приглашения…

Со стороны Гранье это был шаг, ставивший русского комиссара в очень неловкое положение. Не только потому, что Бальмен был всегда щепетилен в исполнении посольских обязанностей. Но также по той простой причине, что подобные действия могли сказаться на отношении губернатора к своей падчерице Шарлотте Джонсон, которой Бальмен намеревался предложить руку и сердце…

Законы гостеприимства обязывали, однако, чтобы Бальмен принял Гранье должным образом.

Генерал сидел, положив на колени свою знаменитую шпагу, и с таким пристрастием осматривал жилище русского комиссара, как будто сам воздух в нем был насыщен важной информацией.

— Прекрасный пунш, господин Бальмен! Он напомнил мне несчастные дни в Москве… Наши солдаты буквально умывались русскими винами…

— Кажется, генерал, последующие события заметно отрезвили их?

— О, господин комиссар, не будем злопамятны! Можно ли жить одним прошлым… Москва! Не будь я французом — предпочел бы всем нациям русскую.

— Отчего так?

— Видите ли, граф, у вашего народа есть прекрасное качество: умение прощать даже злейшему врагу.

— Вы правы, барон. Мы умеем прощать, но не забывать…

— Я вас понял, граф. Согласитесь, однако, что у Наполеона тоже были причины обидеться на Александра. Но по прошествии времени мой император изгнал из памяти все, что было между ними худого. До сих пор он с удовольствием вспоминает Мальмезон и Эрфурт… Теперь, когда Наполеон — лицо частное, ничто не может помешать возобновлению дружбы двух великих людей. Не так ли?

— Барон, я не знаю намерений моего императора. Что касается исполнения посольских обязанностей, то я стараюсь быть объективным наблюдателем, без каких-либо корыстных целей.

— Помилуйте, граф! Я далек от мысли подозревать вас… И все же… Хотим мы того или нет, но история совершается не без нашего участия. Ваши депеши в Петербург со временем будут читать потомки. Скажу откровенно: свет гения упал на нас не случайно.

Бальмен застал Сантини в том положении, в каком тот находился, когда граф выскочил вслед за невестой из дому. А между тем, едва за Бальменом закрылась дверь, Сантини легкой, прыгучей походкой подскочил к письменному столу, осмотрел все ящики, в одном из них нашел ключ. Взгляд портного упал на железный сундучок… Мгновение спустя он открыл его и взял в руки то самое письмо, которое с таким неудовольствием незадолго до него читал комиссар. Сантини выхватил из-за уха карандаш, стал наносить какие-то знаки на белоснежный манжет своей сорочки… Закончив эту операцию, он сорвал манжет с руки и спрятал его в сумку с портновскими принадлежностями…

На лице итальянца сияла невозмутимая улыбка. Граф был рассеян и мрачен.

— Синьор Сантини, я вынужден прервать сеанс… Завтра после полудни…