Домой не возвращайся! - Алексей Витаков

«Лексус», радостно просигналив, щелкнул дверными замками, приглашая хозяина в уютный, пахнущий настоящей жизнью салон. Омаров повернул в замке ключ зажигания, и машина, мягко урча мотором, покатила.

ГЛАВА 23

«Чилим-килим» – радостно пела малая птаха с ветки тутового дерева. Поезд вот-вот должен тронуться. Филипп Васильевич Кондаков прощался с этой землей. Молча прощался. Могучий организм выдержал испытания, правда, не без помощи чудодейственной северной травы. Он успел полюбить опаленную солнцем, бедную и даже убогую страну, где голые дети рылись в кучах мусора в поисках пропитания, где девяносто пять процентов населения нищенствовало, донашивая одежду советских времен, где почти не осталось мужчин, так как те вынуждены были в поисках заработка уезжать за границу. Эти мужчины знали, что некоторым из них не суждено будет вернуться. На далеком, холодном севере их заставят трудиться на какой-нибудь стройке за мизерные деньги. Питаться они будут хорошо если один раз в день, а то и три раза в неделю. Спать по сорок человек на восемнадцати неотапливаемых квадратах. И болеть, тяжело болеть, не обладая иммунитетом ко многим болезням. Любая царапина, любая ранка, полученная на работе, может превратиться в адский гнойник. С больными или травмированными работодатели не церемонятся: зачем лишние проблемы? Не случайно родственники не осмеливаются даже просить о выдаче тел. Все равно услышат, что не знали, дескать, никакого Джафара или Мустафы.

Конечно, ничего просто так не происходит. Не так давно купались в эйфории независимости. Радовались освобождению от России. Выгоняли русских из их домов, тех русских, чьи отцы, деды, матери, бабушки вытаскивали на своем горбу Среднюю Азию из дикого средневековья. Поднимали, строили, словом, вкалывали, не помня себя. И вот она – расплата.

Кондаков сам видел, как однажды русскому старику отрубили руку только за то, что тот сорвал для внука абрикос с ветки, перегнувшейся через забор частного сада. Завели во двор, положили на пенек кисть и рубанули топором. Филипп Васильевич вмешался в судилище: ударами кулаков заставил экзекуторов умыться собственной кровью. А вечером на него самого напали. Подкараулили на железной дороге, по которой он всегда возвращался в свою лачугу. Восемь молодых людей выросли в темноте на пути и с криками бросились на него, размахивая кольями и цепями. Старый таежник отбивался суковатой палкой, которая служила ему посохом. Отбивался удачно: трое с перекошенными от боли лицами скатились с насыпи. Но все же не уберегся: удар в грудь отбросил, опрокинул навзничь. Спиной налетел на шпалы, раскинув крестом руки. С правой стороны грудной клетки – тупая боль. «Я убил эту собаку. Я зарезал его!» – закричал один из нападавших, и вся толпа бросилась в темноту, громко стуча подошвами по шпалам и насыпи. Из-за тучи вышла полная луна, расплескав по округе желтый свет. Кондаков лежал и, глядя то на луну, то на звезды, ждал смерти. Но смерть почему-то не приходила. Даже сознание не собиралось покидать его. Желая убедиться в том, что жизнь еще находится в теле, он потрогал ладонью камешки, поднес к лицу, понюхал. Все настоящее. Значит живой. Взгляд упал на рукоятку ножа, торчавшую из груди. Боли не было и в помине. Что за чертовщина? Правой рукой он сначала осторожно коснулся рукояти, а затем легко надавил в сторону, сам не понимая, зачем. Рукоять подалась и неожиданно отвалилась от груди. Кондаков от удивления даже подскочил. А потом внимательно пригляделся. Ему повезло. Дьявольски повезло. Лезвие было сломано почти у самой рукояти. В грудь ударил обломок, длиной не более двух сантиметров. Само лезвие валялось в нескольких шагах. Филипп Васильевич поднял с земли посох и, как живого, поблагодарил, поглаживая узловатыми пальцами. Простая палка в руках северного человека может быть серьезным оружием. Он пришел в лачугу, обмыл рану, сделал небольшую перевязку и через несколько минут сладко заснул, положив под затылок свои широченные ладони. Утром следующего дня с невозмутимым спокойствием появился на городском рынке и встал на свое рабочее место за прилавок. Он видел, как глаза многих торговцев при встрече с его взглядом опускались, а руки начинали, как говорится на Руси, искать себе места. Но праздновать победу или даже радоваться спасению не хотелось. Кондаков понимал, что дело лишь во времени, потому что с того момента, как он заступился за старика, его считают врагом, с которым необходимо бороться и уничтожить, если сам не уедет. А уезжать старый Филипп пока не собирался. Вечером его лачугу окружили милиционеры с собаками и предложили добровольно сдаться на милость победителя. А уже через неделю состоялся судебный процесс, на котором присутствовали многочисленные потерпевшие от кулаков Кондакова, а также многочисленные свидетели потерпевшей стороны. Судья сказал: «Виновен». Адвокат, не говоривший по-русски, только всплеснул руками. Зрители зааплодировали. А Филипп Васильевич отправился в тюрьму, где просидел, слава Богу, недолго, всего полгода, так как дело было все же пересмотрено благодаря старику с отрубленной рукой. Но бывший фронтовой разведчик, выйдя на свободу, и не подумал уезжать из Средней Азии, потому что, говоря языком Достоевского, был упрям как вол. И удача нашла его: как-то в одной маленькой, забытой аллахом чайхане ему сказали, что есть такой Саид Шухратович Омаров, человек богатый и очень уважаемый, правда, в лицо его никто никогда не видел. Появился на бывшем советском Востоке недавно. Занимается тем, что помогает детям из бедных и многодетных семей выбиться в люди. А именно: увозит на учебу в Москву, где обеспечивает всем необходимым.

«Чилим-килим» – пела птичка с ветки тутового дерева, провожая истосковавшегося по России русского старика, которого смело можно было давно называть старцем. Хотя все еще крепкого телом и цепкого умом.

Вот она ниточка, ведущая к Саиду Омарову, в лице тоненькой девчушки, сидящей перед ним. Поезд вот-вот тронется, унося это невинное создание в далекую русскую столицу… Зачем… думал Кондаков… Зачем Саиду юноши и девушки? Неужели стал богатым и решил искупить прошлые грехи благотворительностью? Может, действительно, все меняется, и время лечит? Но что-то сердце не радуется. По-прежнему на нем темная, глухая рана. Что-то тут не так. Жаль, не было времени узнать о судьбах тех, кто уехал в Москву по приглашению Омарова. У девчушки не кожа на лице, а кожица: болезненная желтизна с чахоточным румянцем. Да и глаза все время в пол прячет. Судя по билету, купленному в общий вагон, из очень бедной семьи. Впрочем, здесь почти все бедные, кроме кучки беев, захватившей власть после девяносто первого… Кондаков бросил взгляд на худые, узкие руки девушки с набухшими реками вен и отметил про себя, что эти руки познали работу на хлопковом поле. Девушка не смотрела в окно, так как ни одного знакомого ей лица на перроне не было. Родственники настолько бедны, что не смогли выбраться в город, чтобы проводить.

«Чилим-килим» – поезд тронулся и начал набирать ход. Пассажиры, громко переговариваясь, а некоторые, бранясь, стали бороться за место под вагонным солнцем. Самые шустрые и везучие успели занять верхние полки. Самые скромные расстелили халаты на полу и улеглись вповалку. Самые терпеливые и уверенные в себе остались на нижних местах в роли хозяев положения. Филипп Васильевич, несмотря на более чем почтенный возраст, забрался на третью багажную полку, как на наблюдательный пост, откуда и решил следить за девушкой… Впрочем, до Москвы можно особо не волноваться… Успокаивал он сам себя, но глаз не спускал. Не приведи, Господи, какая-нибудь ситуация, и единственная связь прервется. Годы и годы поисков полетят к чертям, и придется снова начинать с нуля. Кондаков смотрел на девушку, как на самое ценное, что у него было, и жалел ее, сам не понимая почему. А Зульфия пыталась заснуть, прислонившись виском к стенке вагона. Она так и не смогла пока ничего понять и тем более поверить в счастливую звезду. Духота в вагоне стояла невообразимая, плюс ко всему запах пота и немытых тел.

Открывались всего два окна: одно в начале, рядом с купе проводника, другое в конце, около туалета. Кондаков за долгие жизни в Азии так и не смог привыкнуть к тому, что здесь редко моются и не обращают внимания на дурные запахи. Хотелось, чтобы побыстрее наступила ночь. Все же, какая-никакая прохлада. О стакане чая в красивом подстаканнике вообще речи быть не могло. Чтобы дойти до туалета требовалось немало усилий, т. к. многочисленные тела, устроившиеся на полу человеческой засекой перегораживали путь. Проводница сразу по отправлении поезда предупредила, что на дороге пошаливают лихие ребята и, дескать, имейте в виду, уважаемые пассажиры, я никакой ответственности за вас не несу. Прячьте, мол, сами ваши денежки понадежней. В купейных вагонах проводники выдавали ключи, чтобы можно было запереться изнутри. Поэтому людей побогаче лихо обходило, если те, конечно, соблюдали правила безопасности. Главный удар приходился, как всегда, на бедноту, ехавшую в плацкарте или в общем. Налетчики, главным образом из числа наркоманов, врывались ночью на станциях, где люди в милицейской форме были купленными. Действовали стремительно, угрожая ножами и вырывая у полусонных кошельки, сумки и даже, подчас, небогатую одежду. Сколько успели обойти, столько взяли. Кто не спрятался, мы не виноваты. Вас ведь предупреждали. Впрочем, между бандами тоже была довольно жесткая конкуренция. Поездов становилось все меньше, а любителей поживиться за чужой счет больше. Вот и резали друг друга, правда, численность романтиков с большой дороги оставалась стабильной. Лишнее количество не приживалось, а совсем малым числом тоже много не сделаешь. В общем, как и везде, шел естественный отбор. Выживали сильнейшие. В эту ночь банда Бабека Халилова, по кличке Хал, заступила на свое очередное дежурство, подвинув отряд старика Вахида, который хорошо покрошила на недавней стрелке. Часть вахидовских людей перешла на сторону Хала. Иерархия в бригаде была очень жесткой: старожилы шли на дело в богатые и плацкартные вагоны, новичкам приходилось довольствоваться общими, где всегда много шуму и мало толку. Если иерархия нарушалась или новички нелестно высказывались в адрес руководства, то самое справедливое в мире возмездие наступало немедленно. Виновных, как правило, закатывали в асфальт.