Властелин дождя - Фзнуш Нягу

Вернувшись в комнату, я заметил картонку, прикрепленную у зеркала для бритья. На ней прыгающими буквами было написано:

«Я в столовой интерната. Приходи туда. На столе тебя ждут телеграмма и письмо. Пирамидон и другие средства от головной боли — на тумбочке».

Я распечатал телеграмму и на секунду оторопел. Она была от Сорина. Ответ моего бухарестского друга гласил:

«дорогой флорин брось глупости гони обещанный репортаж я поставил его в план номера».

Черт бы его подрал, выругался я. Вот уж: с глаз долой — из сердца вон!

Потом я распечатал конверт.

«Товарищ Чернат,

Вы узнали меня, иначе не могло и быть, и я благодарна Вам, что Вы промолчали. Вы обяжете меня еще больше, если и впредь оставите при себе все, что знаете. Прошу об этом не ради себя, а ради спокойствия семьи, приютившей меня и давшей мне образование. Теперь отец мой — тот солдат, которого Вы встретили однажды ночью двенадцать лет назад во дворе Мэрэчине. Его жена знает, что я неродная, и любит меня, потому что у них нет детей. Может, если бы ей стала известна вся правда, она бы тяжко страдала. Надо ее пощадить.

Ваше поведение сегодня ночью меня опечалило. Вы наговорили кучу глупостей! Я-то их постаралась позабыть и надеюсь, что впредь Вы сумеете взять себя в руки. Попытайтесь же доказать моим коллегам, что Вы человек уравновешенный, что у Вас ясная голова и что Вы вовсе не тот капризный ребенок, за которого себя выдавали.

Лилика Доброджану»

Итак, меня не зря преследовала все время, пока мы сидели вместе за столом, мысль, что я знаю откуда-то эту девушку, мне это вовсе не померещилось.

В 1944 году я гостил у бабушки с дедушкой на берегу Бузэу, в селе, расположенном примерно в 80 километрах от Тихого Озера. Родители мои погибли во время бомбежки, меня усыновил дядя со стороны отца, чиновник уездной управы Мусчел, а на лето меня отправляли к деду с бабкой.

Вечером 24 августа, через шесть часов после того, как немецкие соединения, отступая, взорвали мост через Бузэу, звонарь села, где жили дедушка с бабушкой, взбираясь на колокольню звонить за упокой души парнишки-цыгана, убитого обломком моста, увидел в окно, когда поднялся на середину лестницы, румынский эскадрон, приближавшийся по дороге со стороны тополиной рощи. Звонарь поспешил вниз — сообщить Теофилу Мэрэчине, примарю и нашему соседу, чтобы тот выходил встречать кавалеристов.

Мэрэчине, согласно правилу, перетянул грудь наискосок трехцветной лентой и, сопровождаемый толпой детишек, побежал к дороге, чтобы предстать перед командиром. Мэрэчине был человек лет пятидесяти, высокий, краснолицый, правая ноздря у него была разорвана, теперь эта ноздря была заткнута пробкой. Вскоре на нашем берегу раздался его гнусавый голос:

— Честь имею, господин командующий, я примарь этого села. Положение у нас плохое, немцы взорвали мост. Овес для лошадей дадим вам с мельницы.

Дальше я не разобрал. А через четверть часа увидел, как он гонит назад по улице вместе с походной кухней, выкрикивая у каждых ворот:

— Бегите на хутора!

Командир приказал людям немедленно бежать на отдаленные хутора, поскольку немецкая колонна подходила от Брэилы, пытаясь прорваться к Рымнику-Сэрат. В это время наши кавалеристы заняли позицию в садах по берегу реки И у моста.

Добравшись до дома Мэрэчине, повара поставили телегу во дворе и сгрузили с нее котел. Жена Мэрэчине, их сын Григоре, низенький, сгорбленный, Дидина, жена Григоре, и Лилика, ее меньшая сестра, до тех пор не выходившие за ворота — только головы их показывались из-за изгороди, — принялись по знаку примаря галдеть и причитать. А откуда- то из глубины участка Мэрэчине, которому было приказано дать теленка на прокорм кавалеристов, подхватил:

— Нету, братцы, нет у меня никакого теленка, напрасно вы ко мне пришли. Лопни мои глаза, если я видел телячий хвост на своем дворе! Ступай к ним, Лилика, детка, — крикнул он Лилике, — ступай к ним, скажи ты им — душа у тебя детская, непорочная, — скажи им, есть ли у нас для этих господ теленок. Послушайте ее, братцы, она вам скажет, ведь дитя, она не станет обманывать. У меня только и есть что три овцы…

— Гони их сюда! — рявкнул один из поваров.

Счастливый тем, что легко отделался, Мэрэчине, который давным-давно спрятал скот, а все свои вещи зарыл в саду, собрал семейство у нашей изгороди.

— Сосед Чернат, — попросил он, — возьми ты нас с собой— меня, мою бабу и эту вот малютку — Лилику. Мне и запрячь-то некого: я отвел волов и бычков на пастбище — вразумил меня господь привязать их там, вот они и не попали под нож. Если мне теперь их привести — не оберешься бед с этими солдатами: во время войны солдат не человек, а собака, он и думать позабыл, что у него самого есть дом, мать, он хватает все, что попадается под руку, не разбираясь. Сын мой, Григоре, и невестка останутся здесь, а как зайдет луна, заберут быков из долины да за нами вслед и приедут.

Дедушка согласился. Запряг лошадей, посадил в телегу бабушку и семейство Мэрэчине, и они отправились. А сам остался присмотреть за домом. И меня с собой оставил.

— Ты приедешь ночью, — велела бабушка, — вместе с соседом Григоре, а старик пускай себе здесь остается — дом от чужаков сторожить.

И они уехали. Дед закрыл за ними ворота и вернулся ко мне.

— Поезжай, Флорин, я один останусь, — сказал он. — Иди к Мэрэчине да гляди в оба, кто едет по дороге. Если что, подавай знак, свистни дважды, а я уж знаю, что делать. Давай отправляйся подобру-поздорову.

На дворе у Теофила Мэрэчине повара зарезали овец, освежевали их и разрубили, чтобы положить в котел. Дидина сидела на пороге, опершись о дверной косяк. Ее муж, примостившись в сенях, в том углу, где солдаты сложили оружие, наигрывал на дудочке. Лицо у него было с кулачок, одним только узким покрасневшим глазкам в складках век было на нем место. Казалось, он оглох, как рыба, которой ил забился в уши. Он держал пальцы на ладах дудки, а глазами следил за Дидиной; отблески пламени, разгоревшегося под казаном, подвешенным на треножнике, играли на ее лице, она бесстыдно оглаживала бедра ладонями, а один из солдат — плечистый парень — бросил на нее взгляд и расхохотался, обнажив два ряда белоснежных зубов — зубов здорового и сильного мужчины.

Вот уже полтора года, как Дидина вышла замуж за Григоре Мэрэчине. Они с Лиликой были дочерьми Михулеца, который в 1938 году оказался замешанным в деле конокрадов, был пойман и забит жандармами до смерти. Земля сирот попала в руки одного пьяницы, и он пустил детей по миру. Дидина вышла за Григоре, чтобы избавиться от бедности. И вот на свадьбе невеста — рослая, в теле, крепкая, а жених, как говорят в народе, недомерок и урод уродом. Рост у Григоре не больше сабли Мэрэчине, которую тот купил во времена, когда его взяли в армию, в кавалерию, — с тех пор она висела у него вместе с охотничьим ружьем на крюке под иконами. Так и не смог Григоре овладеть женой, и через несколько месяцев после свадьбы его мать собрала целебные травы, чтобы придать ему силы. Теофил Мэрэчине полагал, что лучше хорошенько полечить сына вожжами. Только и от этого не было проку. Тогда однажды зимой в праздничную ночь попытался он сам обнять сноху, но та запустила ему в голову ведерко с дегтем; три дня потом отмывал Мэрэчине щелочью измазанные дегтем волосы.

В тот августовский вечер понравился Дидине плечистый солдат с белоснежными зубами. Ни на секунду не могла она отвести от него взгляд, и лениво и прельстительно изгибалось ее тело. Тогда Григоре бросил играть и вышел из избы, к жене. Но она его будто и не видела. Взяла несколько луковиц и, когда приглянувшийся ей солдат повернулся спиной, бросила со смехом, целясь в его светлые волнистые волосы.

«Ты что же, не видишь: он стережет тебя», — будто произнес, оборачиваясь, солдат, но она лишь презрительно пожала плечами: «Какое мне до него дело!»

Другие повара подталкивали друг друга, но молчали: было боязно наблюдать, как страсть овладела этой женшиной и заставила ее обо всем позабыть. Боязно и унизительно— такое унижение обычно испытывает мужчина от сознания, что не он избранник.

Через час, когда луна стала клониться к горизонту, во двор ворвалась толпа кавалеристов. Они разобрали котелки с чорбой и вернулись на берег реки. Григоре Мэрэчине пошел закрыть за ними ворота, и потом я слышал, как он рыскал по саду, как распахнул дверь дома.

В это время Дидина встала с порога и пошла по желтоватой лунной дорожке, терявшейся в глубине сада в зарослях цикуты и бузины. Обогнув сараи, женщина остановилась и повернула голову, не выпуская из рук концы откинутой шали. Светловолосый солдат у навеса ответил на этот молчаливый призыв, чуть склонив голову; потом он накинул на плечи куртку и направился за нею следом. Во дворе с минуту наблюдали за темА как он удаляется, потом один из поваров влил ведро воды в казан и принялся мыть его, оттирать пучком соломы, напевая низким, хрипловатым голосом: