Властелин дождя - Фзнуш Нягу

— Ладно, поехали, — сказал Хромой, — а то, глядишь, зима застанет… Ну, держитесь покрепче.

Задние колеса забуксовали в жидкой грязи, мотор взревел, машина выкарабкалась и покатила по мощеной дороге. Степь дышала холодным ветром, гнавшим по черной пашне чертополох. Вдоль дороги на ветвях акации расселись вороны. С одной ветки свисала какая-то грязная тряпка.

— От моей рубашки рукав, — сказал Хромой, ткнув пальцем в истлевший лоскут, потом выплюнул табак и потерся спиной о стенку кабины.

Возле пепельных холмов с чахлой пожелтевшей травой ползли телеги, крытые парусиной.

Впереди обоза шагал высокий человек в засаленном дождевике. За ним трусила собака, такая же долговязая, как и ее хозяин. Человек то и дело останавливался, запрокидывал голову и смотрел на облака, похожие на груды посеревшего угля. Облака нависали над черепичной крышей станции и плыли куда-то на запад.

— А знаешь, Еремия, — сказал Хромой, — я здорово скучал по тебе зимой. Под рождество срубил акацию, мать растопила печь, натушила голубцов, а я вспоминал, как мы с тобой распевали колядки и дубинками вышибали калитки, если они были заперты.

Еремия искоса взглянул на него, усмехнулся уголком рта и запел:

Ой, да-ли-да,Спросил Петр у Господа:— Скажи, Господи-отец,Всей земле когда конец?Не таи ответа,Когда конец света?— Ой, да-ли-да,Когда конец света…— Сын отца когда погубит,Дочь о матери забудет…

Он пел, закрыв глаза, а Джане Аурел кивал в такт песне — вспоминал то время, когда был мальчишкой, и ноги у него были нормальные, и никто не звал его Хромым, — и ему хотелось выть.

Голос Еремии зазвучал глуше, и эта долгая-долгая осень вдруг как бы сменилась зимой. И был поздний вечер. И шел снег. Ой, да это же рождество, и праздничный Дед мчится в огненных санях, запряженных четверкой медведей. Мама варит пшеницу для кутьи — вот она следит за котелком, прислонившись плечом к печи и сложив руки под фартуком. Отец напился пьяным в гостях у Иона Ботике, зарезавшего к Новому году поросенка, и теперь храпит, раскинувшись поперек кровати. С него так и не удалось стащить сапоги, поэтому под ноги ему подставили стул, с подметок сбегают грязные ручейки. Бабушка Гергина, овдовевшая в сорок лет, смотрит на колосья, обрамляющие икону. Под иконой горит зеленая свеча, и бабушка думает об усопших. На помин их души она отдаст завтра одеяло, на которое пошла шерсть от четырех овец. Валерика — ей всего год и девять месяцев — что-то лопочет в своей кроватке, а Еремия с тремя старшими братьями и Аурелом Джане лежат на рогоже, подложив под голову торбы, и ждут не дождутся, когда наступит полночь и начнутся колядки.

Тихо. Фитиль в лампе приспущен, из-за двери доносится свист ветра, бормочут в котелке зерна, выбалтывая тайны земли, и в глубокой этой тишине лишь потрескивают прихваченные морозом пеленки, которые вывесили на ночь между амбаром и сенями. В эту ночь рождается младенец Иисус, и трое старцев волхвов идут к нему сквозь метель поклониться, под шубами у них можжевеловые ветки, вверху, освещая им дорогу, сам собой плывет сияющий крест. Он сорвался с макушки церкви в Брэиле, той, что рядом с рыбным магазином — в этом магазине слабоумный краснорожий мужик самозабвенно размахивает топором и разрубает, как бревно, огромного трехметрового сома. Время от времени он останавливается, чтобы сунуть рожу в бадью с вином, стоящую на прилавке, а в воздухе качаются сотни ангелов, подвешенных на конопляных веревочках. Они озорники и непоседы, играя, они щекочут крыльями друг у дружки в носу, и все дружно чихают. Потом начинается страшная метель, но не взаправду, то есть взаправду, но только для земли и Ирода, потому что за толстой стеной вьюги — тишь и луна украсилась свечками из белого воска. Четыре высокие ели стоят на страже: две слева и две справа, а черный уродливый дым от свечей тянется меж них, не задевая ветвей. На небе, конечно, тоже идет снег, но по-другому, потому что там он ни на что не налипает, только на зеленые можжевеловые ветки, между которыми так и шмыгают ангелы с пухлыми попками. Еремия знает, что все ангелы — дети, и попки у них — как у Валерики, их так и хочется поцеловать или небольно укусить, чтобы им стало щекотно и они рассмеялись.

Потом в ночной тишине раздается звон сельского колокола и святой Петр страстным голосом вопрошает:

Скажи, Господи-отец…

— Хватит тебе, — оборвал Еремию Хромой, — не голос, а труба иерихонская.

— В армии я был горнистом, слишком сильно дул в трубу, связки испортил.

— Нет, не потому, — уверенно возражает Хромой, — вреднее всего для связок пороховой дым. На маневрах тебе надо было закрывать рот платком.

— Все-таки ты редкий дурак.

— Да?! А сам ты кто? Ты был солдатом — честь тебе и хвала, но ты идиот. Ты ведь веришь словам этой дурацкой песни — «когда всей земле конец»! Мне просто противно знаться с кретином, который и через пять лет остался кретином. Мы все недовольны своими отцами-матерями, и — гляди — земля под нами не разверзлась. А ты завел шарманку, сопли распустил!

— Мне не в чем упрекнуть своих родителей…

— Ну, конечно, ты ведь у нас со звездой во лбу родился, как телок! Тебе, может, не в чем их упрекнуть, а мне… с тех пор как я себя помню, на спине у меня миллион бородавок, будто у жабы заморской. Ей-ей! Я тут одному сопляку дал двадцать пять леев, чтобы он их сосчитал. И знаешь, сколько набралось? Сто четырнадцать! Да еще пропустил он небось столько же. Потом я велел ему перевязать их конским волосом. Усохло только шесть… Вот у матери у моей все время дергается левый глаз: жилка под веком укорочена, вот и дергается. Могла же она хоть этот недостаток передать мне в наследство! Может, это даже бы нравилось бабам. Так нет — получай, сыночек, в наследство эти комья мяса и скреби спину, как свинья!.. Дома у меня даже специальное место есть — там я чешусь, ну а на людях приходится запускать когти. Вон, гляди, какие длинные отрастил…

— Скажи-ка, — прервал его Еремия, — мы все еще классовые враги? Что говорят в Грэдишти?

— Точно не знаю. В вашем доме сейчас сельсовет. А знаете, Захария Продан помер, крышка! Слышь, бабуля, — крикнул он, — Захария Продан отдал богу душу, перекрестись!

Старуха сидела в уголке и выцветшими глазами смотрела на черные поля и грязные лужи на дороге. В ответ на слова Хромого она скривила губы, обнажив десны с обломками зубов, и просипела:

— Та-та-та-там… та-там…

Что это? — спросил Хромой.

— Похоронный марш, — ответил Еремия.

— А-а, оплакивает его, — ухмыльнулся Хромой, — Господь милостив, так, кажется, говорится? Бог дал, бог и взял, у него на каждого дубинка заготовлена: как даст — ой-ёйёй! Поначалу-то у Захарии жена померла. Да как! Года два назад Бузэу разлился, и их дом с куском берега так и поплыл по реке. Возле дома сидела тетка Лянка и мыла в тазу ноги. Ну, мы с ребятами отвязали паром и поплыли ее вызволять. Только багор закинем, чтобы подцепить островок, а она с крыльца на нас: «Гав! Гав!» Представляешь идиотку: вокруг вода, а она ноги в тазу моет. Говорят, она в это время деньги для налога пересчитывала… Ну, коли так, решили мы, черт с тобой, плыви себе, рыбка…

Помолчав, он сказал Еремии:

— А твоя бабка, говорят, крутила с Захарией Проданом. Будто, как помер у ней муж, она спуталась с Захарией. Зимой, говорят, они поехали в санях на Рымник, холодно было, у нее, будто, ноги замерзли, так Захария положил ей на колени индюка… У того грудь теплая…

— Заткнись! — нахмурился Еремия. — Не смей над ней издеваться.

— Что делать? Невеселая у меня служба, редко чему посмеешься…

— Осел ты, потому и рад, когда лягнешь.

— Ну-ну, не злись, — примирительно сказал Хромой, — не прав я, да что поделаешь? Не знаешь ты, вот и обижаешься. Я перевожу ведь не только зерно, но и мертвяков. Вернее даже, сперва мертвяков, а уж потом — зерно. Мир, парень, обновляется, и что стареет — то исчезает. Старики мрут. И знаешь, большинство — во сне. Особенно по осени, когда кровь меняется, начинают люди после овощей жирное есть, тут старикам и крышка — как мухи мрут! А я их на кладбище доставляю. Нынче никто не хочет покойника на телеге везти. Как только у кого в доме покойник — так за мной к дежурному: «Просим Хромого!» Вонючее это занятие, скажу я тебе. После похорон драишь кузов, драишь, покуда руки не вспухнут.

— А если противно, взял бы да отказался. Кто тебя заставит?

— Люди бы на селе обиделись. Да и кое-что от этого занятия перепадает: кутью присылают и всякое другое с поминок. Когда пять, а когда и шесть свинок ращу.

— Посмотри, — сказала старуха и костлявыми пальцами впилась в плечо Еремии.

Он прильнул к боковому окну, вытерев ладонью запотевшее стекло. Справа на верхушке холма показались первые домики их села. Он смотрел на них молча и наделял каждый ласковым именем, будто дом этот был живым существом. Постарели как… Огрузли. В землю уходят…