Проклятый дар - Татьяна Корсакова

Тетя Люся спала или вовсе была в беспамятстве, потому что на робкий Асин зов не откликнулась, не открыла глаза, даже когда Ася потрясла ее за плечи. Новообретенным своим чутьем Ася вдруг ясно поняла – до утра тетя Люся не дотянет. Времени на раздумья не оставалось, нужно было действовать прямо сейчас.

Кухонный нож был наточен до бритвенной остроты, дядька Федос всегда считался мужиком хозяйственным и домовитым. Ася крепко сжала холодную рукоять, подошла к кровати. Ладонь у тети Люси была худой, полупрозрачной, с узловатыми суставами и голубыми дорожками вен.

– Всего несколько капель, – выдохнула Ася.

Она не успела – распахнулась входная дверь, в хату ввалились соседка бабка Шукайлиха и Ганна Прицепина. У Шукайлихи в руках исходил паром завернутый в рушник котелок, Ганна держала четвертушку хлеба. Обе они замерли на пороге, вперились в Асю внимательными, настороженными взглядами, а потом Ганна заорала во все горло:

– А ну отодь от нее, ведьма! Отодь, говорю!

– Аська, ты брось нож-то, – увещевала Шукайлиха, осторожно, бочком подбираясь к кровати.

Ну как ты им скажешь? Что можно им вообще объяснить? А до утра тетя Люся не доживет…

Нож блеснул стальной молнией – на бледной тети-Люсиной ладони выступила капля крови. Ася тут же прижала к ней носовой платок.

– Ах ты, гадина болотная! – взвыла Ганна. – Ах ты, ведьма!

– Совсем рехнулась девка! – ахнула Шукайлиха и тоненько завизжала.

До того, как в волосы вцепились крепкие пальцы Ганны, до того, как Шукайлиха, продолжая голосить, ухватилась за ее телогрейку, Ася успела сунуть платок за пазуху. Дальше она не сопротивлялась: ни когда Ганна все так же, за волосы, выволокла ее из хаты во двор, ни когда сбежались соседские бабы, ни когда на непокрытую голову посыпались проклятия и удары.

За все нужно платить, сказала бабка Шептуха. Вот она уже начала платить.

– Убийца… Ведьма… Сумасшедшая…

Ее называли по-всякому, били, рвали на ней одежду, ненавидели. Они сами были сумасшедшими, эти замученные войной и страхом бабы. На них нельзя злиться, их нужно пожалеть…

– А ну, разойдись! – Визгливые бабьи голоса перекрыл зычный мужской. – Разойдись, кому сказано?!

Во двор, сильно припадая на больную ногу, вошел Захар Прицепин, оглядел мрачным взглядом притихших баб и гордо вскинувшуюся Ганну, сплюнул на землю и сказал зло:

– Что удумали, дуры?! Что за крик?

Ася на Захара не смотрела, лежала ничком на холодной земле, прижимая к груди носовой платок.

– Так бешеная она, Захар Степанович! – взвизгнула Шукайлиха. – Люську прирезать хотела. Это добро, что мы с Ганной поспели, отобрали нож. – Бешеная! Это дрыгва из нее душу выпила, – добавила шепотом и перекрестилась.

– Правду, что ли, говорят? – Захар присел на корточки, потянул Асю за ворот.

Она ничего не ответила, даже вырываться не стала.

– По домам расходитесь! – велел он, вставая. – Сам разберусь.

– Знаем мы, как ты умеешь разбираться, – выкрикнула Шукайлиха, а потом глянула на посеревшую лицом Ганну и испуганно зажала рот ладонью.

– По домам! – рявкнул Захар, и под его недобрым, кровью налитым взглядом бабы бросились врассыпную. Во дворе осталась только Ганна. – И ты, жена, домой иди, – велел он.

– Помнишь еще, кто твоя жена? – выдохнула она. – А я уж думала, позабыл.

– Домой, – повторил он вроде бы и тихо, но так страшно, что Ганна всхлипнула и выскочила со двора.

– Все дуришь? – Захар проводил жену долгим взглядом, дернул Асю за воротник, поднимая с земли. – Да что с тобой такое? – спросил, всматриваясь в ее лицо. – Ты ж другая совсем стала.

– Такой и была. – Она не пыталась вырваться, крепко-накрепко сжимала окровавленный платок.

– Они правду, что ли, говорят?

– Нет.

– А что тогда? – Захар встряхнул ее, заставил поднять голову. – Не пойму никак.

– А не нужно тебе понимать. – Больше Ася его не боялась: ни крепких рук, ни цыганских глаз, ни шального огня. Может, жалела? Он ведь тоже по-своему несчастный.

Наверное, Захар понял, что не добьется больше ничего, сказал устало:

– Давай до дому провожу. А то мало ли что.

Она не стала отказываться, высвободилась, не оглядываясь, вышла со двора. До самого дома шли молча, Захар заговорил уже у калитки:

– Защитить хотел, а оно вон как вышло. Не чужие, так свои… – Он смотрел на Асю с такой тоской, что даже ее выстуженную дрыгвой душу проняло.

– Спасибо. – Это все, что смогла сказать, чтобы не давать надежды и не обидеть. Он не виноват. Даже Шукайлиха с Ганной не виноваты. Это время такое гадючье. Страшное время.

Захар хотел еще что-то сказать, но передумал, засунул руки глубоко в карманы куртки, не оглядываясь, похромал прочь…

С Матвеем Петрович встретился на входе в больницу. Парнишка выглядел растерянным.

– Эй, молодой, случилось что-то? – спросил он, отвечая на рукопожатие. – С Аленой Михайловной?

– С ней. – Матвей кивнул. – Она в себя пришла.

– То есть как – в себя пришла? – Сердце, уже почти приученное не волноваться и реагировать на все спокойно, забилось быстро и гулко. – Опять что-то сказала?

– Ага, сказала. Слушай, Петрович, у тебя сигареты есть? Угости, а то мои закончились. – Матвей потянул его прочь от двери к облюбованной скамейке. – Я на пару минут только, – буркнул виновато и прикурил от протянутой зажигалки.

– И что она сказала? – Петрович обернулся, вглядываясь в оранжевый прямоугольник окна палаты номер четырнадцать.

– Да она много чего говорила. Сначала сказала, что помнит меня, потом, что есть хочет, потому что у нее гипогликемия. Потом требовала лечащего врача, потом просила, чтобы я ей мобильник дал.

– Зачем? – Петрович потер грудь, успокаивая ноющую боль. Значит, очнулась девочка. Слава тебе, господи!

– Хотела своему шефу позвонить.

– Мобильник – это против правил.

– Я ей так и сказал.

– А она?

– А она ему записку написала, а потом назвала себя сумасшедшей и расплакалась. – А ведь парень расстроен, по голосу слышно. С чего бы это? Ему тоже ее жалко, Алену Михайловну?

– Расплакалась, говоришь? – Петрович тоже закурил. – А ты что?

– А что я? У меня смена закончилась…

– И то верно. Нечего тебе тут делать, если смена закончилась. Иди уже домой, отдыхай.