Проклятый дар - Татьяна Корсакова

– Ну, я пойду? – Матвей легонько коснулся ее плеча, и Алена вздрогнула. Он, фактически ее тюремщик, спрашивает у нее разрешения уйти. Как глупо…

– Да, конечно. И спасибо за шоколадку.

– На здоровье. – Он смущенно улыбнулся. – Спокойной ночи, Алена. Все будет хорошо.

– Да, все будет хорошо, – эхом повторила она, с холодеющим сердцем наблюдая за тем, как глупые ночные бабочки на полной скорости врезаются в окно ее палаты…

Ася. 1943 год

Прошло уже четыре дня, а туман все не уходил, окутал деревню со всех сторон, пропитал все вокруг болотной сыростью, приглушил звуки. Мамка говорила, что туман – это хорошо, в тумане спокойнее и безопаснее. Немцы не мотаются по деревням, боятся нарваться на партизанскую пулю, можно жить по-человечески, ничего не страшась.

– А долго ли? – спросила Ася. – Долго, мама, осталось жить без страха? Уйдет туман, и дальше что? Снова бояться?!

– Изменилась ты, донька, – сказала мама с тяжким вздохом. – Что она с тобой сделала, эта дрыгва проклятущая?!

– А при чем тут дрыгва, мама? Я всегда такой была, просто не понимала.

– Я отцу твоему обещала, Асенька, я клялась, что тебя сберегу. – Мама вытерла влажные от набежавших слез глаза уголком платка. – А как же тебя беречь, если ты сама не бережешься? Что ты ходишь каждый день к Сивому лесу? Что там, донька?

– Ничего. – Ася пожала плечами. – Просто так. Мне, когда я хожу, думается лучше.

– Пусть бы совсем не думалось, чем вот так! – Мама в сердцах взмахнула рукой. – Люди вон шепчутся, что ты умом повредилась из-за того… из-за Захара. Не ходила бы ты пока никуда, посидела бы дома, книги почитала. Ты же книги любила, Асенька.

– Люди шепчутся? – переспросила Ася. – А людям больше не о чем пошептаться? Не волнует их больше ничего? – Она сорвалась с места, набросила на плечи платок.

– Куда?! – Мама поймала ее за руку.

– К тете Люсе схожу, обед сготовлю! – Ася выдернула руку и ушла, громко хлопнула дверью.

Это плохо, что она так с мамой, но не получается по-другому никак. Мама только и делает, что боится: за себя, за нее, за бабу Малашу, за односельчан. Страхом этим уже вся хата пропиталась, тошно и маетно!

…Тетя Люся умирала. Убивала себя сама, отказывалась от еды, если и говорила, так только о погибших муже и сыне. Ее хата тоже пропиталась страхом. Страхом, а еще безнадежностью.

– …Дождусь ее, – сказал вдруг возникший из тумана дядька Федос. – Уже недолго осталось, я знаю.

– Здравствуйте. – Ася замедлила шаг, всматриваясь в ясные глаза дядьки Федоса. Почему у него ясные, а у Алеся пустые?

– Из-за Морочи. Все она, проклятущая, закогтила душу и не пущает. – Дядька Федос подергал себя за вислый ус. – Ты про обещание-то помнишь?

– Туман, – сказала она, точно одно это слово все объясняло, но он ее понял, закивал головой.

– Это она его насылает, Морочь, но скоро она снова заснет, я знаю.

– Скорее бы. – Сейчас Ася не думала ни про дядьку Федоса, ни про Алеся, из памяти не шел летчик, ее летчик.

– Что – скорее бы? – Из тумана сначала протянулась широкая ладонь, больно сжала Асину руку, а следом выплыло хмурое лицо Захара Прицепина. – Ты с кем разговариваешь?

– Пусти! – Она дернулась, пытаясь высвободиться.

– С кем разговариваешь, спрашиваю? – Захар не пускал, подтягивал все ближе и ближе, окутывал душным облаком перегара.

– Ты кого-нибудь видишь? – спросила Ася.

– Нет.

– Значит, ни с кем не разговариваю.

– Я голос слышал. – Он смотрел на нее внимательно и требовательно, в пьяных глазах плясало шальное пламя.

– Почудилось.

– Ведьма, – сказал он ласково и заграбастал Асю в объятия. – Что ж ты делаешь со мной?! Что ж ты душу рвешь?

– Пусти! – Она уперлась локтями в его широкую грудь, замотала головой, уворачиваясь от жадных поцелуев. – Пусти, я кричать стану!

– А кричи! – Он блеснул крепкими зубами. – Кричи, все и так думают, что ты теперь моя полюбовница. Думаешь, заступится за тебя кто? Не заступится! Тогда перед сельсоветом не заступились и сейчас не заступятся!

– А ты, значит, заступился?! – От ярости потемнело в глазах.

– Заступился! Сказал, что это ты от меня по лесу бегала, от моих ласк. И ударил, чтобы поверили все. Веришь, себя ненавидел, когда тебя бил. А по-другому как? Чтобы поверили, не стали вопросов задавать? Ты знаешь, как они вопросы задают? – Захар больно встряхнул ее за плечи. – Не знаешь, а я знаю, я эти их вопросы переводил, когда они Федоса пытали. Хочешь, чтобы тебя так же, как партизанскую пособницу? Асенька, – его голос упал до едва слышного шепота, – лучше уж моей полюбовницей, но живой, чем мертвой… А люди? Что люди! Посудачат да и успокоятся.

– А Ганна? – Ася посмотрела прямо в черные цыганские глаза, прямо в бушующее в них пламя. – Ганна, жена твоя, тоже успокоится? Пусти, Захар, я прошу тебя.

– Ганна любит меня. – Захар замотал головой.

– Любит. Тебя никто так любить не будет, как она.

– А ты?..

– Ты же знаешь.

Огонь в его глазах вдруг погас, просыпался черным пеплом. Руки, сжимавшие Асю, разжались.

– Иди, – прохрипел Захар. – Уходи, пока не передумал, ведьма…

Он не стал ждать, когда она уйдет, сам растворился в тумане. Рукавом телогрейки Ася стерла с лица его поцелуи и свои слезы.

– Эх, горемычные… – вздохнул туман голосом дядьки Федоса. Или, может, почудилось…

…К обеду из-за туч выглянуло яркое солнце. Туман, точно живой, шипя и извиваясь, корчился в оврагах, уползал в Сивый лес, в дрыгву. Наверное, для надежности стоило бы подождать еще один день, но Ася не стала, твердо решила, что пойдет на болото сегодня же.

Гадюка ждала ее там же, у почти ушедшего под воду парашюта, покачивалась на тонкой ветке, смотрела на Асю желтыми бусинами глаз.

– Пришла я, – сказала Ася гадюке.

В ответ та серой лентой соскользнула с ветки прямо девушке под ноги, раззявила пасть, зашипела и поползла между болотных кочек. Ася поудобнее приладила на плече торбу, сжала в руке кисет с заговоренной солью и побежала следом.

Дрыгву они прошли быстро и без происшествий, Асе даже начало казаться, что она знает дорогу, что, если вдруг понадобится, сможет выбраться самостоятельно. Словно в насмешку над ее наивной уверенностью земля под ногами вздыбилась, пошла волной. Ася испуганно вскрикнула, отпрыгнула в сторону, едва не просыпав соль. Что это было, она так и не поняла. Очень хотелось, чтобы болотный газ, но обострившееся, ставшее вдруг почти звериным чутье нашептывало другое, совсем уж страшное. Она вздохнула с облегчением, только лишь когда за высоким частоколом молодого хмызняка показалась почерневшая крыша знакомой избушки, а земля под ногами перестала наконец предательски пружинить. Дошла! Здесь, на острове, ее провожатая исчезла, наверное, уползла к своей хозяйке. Ася отряхнула одежду, поправила сбившийся платок, поспешила к избушке.