Опасные гастроли - Далия Трускиновская

Рассуждая так, я прикоснулся к дверной ручке — и вдруг услышал шаги. Кто-то неровной походкой приближался ко мне. Я обернулся — и увидел незнакомку.

— Алексей Дмитрич! — сказала она, и в голосе была радость. — Нельзя ли у вас еще ночь провести? Хоть время позднее, а мы бы чаю попили с крендельками. Вы уж простите, податься мне больше некуда, а вы такой добрый человек, прямо не знаю, смогу ли с вами когда за вашу дружбу ко мне расплатиться…

Глава седьмая

Рассказывает мисс Бетти

Я плохо знаю свет и нравы мужчин. Но я сообразительна. И память у меня прекрасная.

Не раз я и читала, и слышала, что мужчины падки на лесть. И даже до того, что теряют всякую способность к рассуждению. Допустим, если похвалить дурака за ум, он и не заметит подвоха, а лишь пуще задерет свой дурацкий нос. Но если похвалить кавалера за дивный французский выговор, когда он говорит по-французски хуже собственного лакея, знающего три десятка слов, и он принимает это за чистую монету, — как быть с таким кавалером? Если сущего замухрышку назвать Аполлоном — он тоже отчего-то верит и ведет себя соответственно.

Конокрад, меня приютивший, по-своему хитер — так решила я, — но раз он меня спас из беды, то, стало быть, его сердце еще способно на благие порывы. К тому же он немолод, седоват — а я терпеть не могу седины, я способна ее простить только Ермолаю Андреевичу, которому уже под шестьдесят. Он ростом невелик — а все толкуют одно: будто маленьким худеньким мужчинам нравятся статные дамы. Я еще не вошла в кондицию статной дамы, ну да что ж делать?

Я должна понравиться этому злодею и лестью вынудить его отвечать на мои вопросы.

Отродясь я никому не льстила — этой науки в институте не преподавали. Мы оттого и кажемся глупцам забавными, что говорим правду. Но сейчас речь шла о спасении не только моей репутации, а, статочно, и свободы. Что, как все свидетели дружно выступят против меня? Чем я оправдаюсь? Я должна узнать как можно больше о смерти бедного Лучиано…

Сейчас наваждение схлынуло с меня и я увидела его таким, каков он был, не обремененная ни восторгом, ни нелепой злостью. А был он всего-навсего молодым человеком, который с детства освоил все тонкости конной езды, а за пределами цирка мало что знает и понимает; человеком простодушным, как дитя, судя по его обращению со мной; и хвастливым, как дитя, раз уж он наговорил столько глупостей обо мне своим товарищам.

Кокетничать я никогда не умела — и мне впору было спеть сейчас песенку Бионделлы из Казотова «Влюбленного беса», книжки, которую мы тайком от надзирательниц наших читали и восхищались мастерством прелестной совратительницы: Бионделла трогательно жаловалась, что не умеет пленять сердца…

Я медленно дошла до Гертрудинской. При одной мысли о том, что придется взбираться по крутой и неудобной лестнице, я заранее негодовала. И надо ж было мне так неловко упасть в цирке! Но, если бы я не упала, а вернулась домой, к обеду за мной пришли бы туда полицейские, и разразился страшный скандал. Видимо, нет худа без добра.

Мне навстречу прокатил поздний извозчик. Я сделала еще несколько шагов — и увидела у дверей дома, где меня приютили, Алексея Дмитриевича, одетого, как небогатый купец из Московского форштадта. Оставалось только устремиться к нему, как будто к лучшей подруге, с которой восемь лет спали в одном дортуаре на соседних кроватях.

Очевидно, моя попытка говорить кокетливо и благосклонно оказалась удачной — конокрад отвечал мне ласковыми словами и едва не взнес меня по лестнице на руках — так беспокоился о моей ступне. Наверху нас ждал Свечкин. Он был несколько удивлен нашим совместным появлением и требованием вздувать самовар — это чуть ли не в полночь!

Я делала все, чтобы расположить к себе Алексея Дмитриевича. Он в долгу не оставался, вот только его комплименты были неуклюжи и от них явственно несло запахом пудры «марешаль», который запомнился мне с детства — этой пудрой обильно посыпала свои морщины лучшая подруга моей покойной бабки. Теперь, слава Богу, такой пудры уже не делают. Запах был приторно-сладок — и комплименты не лучше. Даже Кудряшов — и тот при желании умеет выразиться красиво, не поминая всуе ручек и глазок.

Но я не подавала виду, будто мне его красноречие не по вкусу. И даже поощряла его улыбками, чтобы он размяк, растаял и стал способен отвечать на мои вопросы.

Правда, возникло недоразумение с моим именем. Он очень деликатно осведомился, как ко мне все-таки обращаться, а то — «сударыня» да «сударыня», как-то даже нелепо выходит. Свое настоящее имя я сообщать не хотела.

— Зовите меня так, как звали дома, в семейном кругу, — предложила я.

— За мою склонность к английским книгам меня окрестили мисс Бетти.

— Как вам угодно, мисс Бетти, — отвечал он, хотя чем-то ему это имя явно не понравилось.

Начала я, на первый взгляд, издалека. Всякому человеку приятно, когда говорят о любезном ему предмете. Сочинитель Грибоедов в бессмертной своей пьесе «Горе от ума» вывел не только благородного Чацкого, но и проныру Молчалина. Молчалин всегда казался мне отвратителен, но сейчас именно он научил меня уму-разуму: я вспомнила, как он хвалит шпица богатой старухи, чтобы вкрасться ей в доверие. У старухи была собачонка, у Алексея Дмитриевича, очевидно, любимое животное — лошадь. И я взялась петь дифирамбы лошадям.

Мне, разумеется, лошади нравятся — это красивые животные, но я предпочитаю видеть их на больших пейзажах с равнинами, водяными мельницами, лугами и далекими лесами, которые обычно заказывают парными и вешают в гостиной по обе стороны от камина. Но докладывать об этом конокраду я не стала.

— Я родилась и много лет прожила в Санкт-Петербурге, — сказала я ему. — Но лучшие дни свои провела в деревне, где у родственника моего был небольшой конный завод. Я любовалась табунами…

И тут в памяти моей возникли строки пушкинской «Полтавы». Может быть, я единственная понимала, как юная Мария могла всей душой полюбить старца; но речь не о любви сейчас, речь о лошадях, и я невольно прочитала вслух:

— Богат и славен Кочубей.

Его луга необозримы;

Там табуны его коней Пасутся вольны, нехранимы…

— Да, разумеется, — отвечал на это Алексей Дмитриевич. — Я тоже люблю глядеть, как пасутся кони.

Но ответ был какой-то нерешительный. Я поняла, что собеседника моего нужно ободрить, чтобы он стал побойчей и поразвязней.

— И живя в столице, я всякий раз подходила к окну, услышав стук копыт. Кавалерист в седле казался мне красивее всех прочих мужчин. Сами знаете, в столице много военных людей, особливо моряков. Но как увижу идущего по улице морского офицера, так и понимаю — нет, не то, чего-то недостает! Офицер должен быть в седле, да еще и на породистой лошади. А моряки, что передвигаются пешком, могут полюбиться лишь той женщине, у которой совершенно нет вкуса!

Конокрад отодвинулся от меня вместе со стулом. Я поняла, что чем-то его задела, и решила быть осторожнее. Кто его знает — может, был офицером, гусаром или уланом, и вынужден оказался уйти из полка? А теперь пал столь низко, кто сделался преступником? Сказывали, господин Булгарин, что издает «Северную пчелу», в юности из-за каких-то проказ должен был подать в отставку и несколько месяцев чуть ли не нищенством на папертях промышлял; может статься, были у него приключения и похуже.

Свечкин ловко накрыл на стол.

— Раз уж мы придерживаемся сегодня английских обычаев, чай разливать буду я, — с тем я принялась ухаживать за Алексеем Дмитриевичем, осведомляясь, меду ему угодно или варенья (и то, и другое у Свечкина имелось в маленьких горшочках).

— Мне тоже приятно видеть наездников на хороших лошадях, — сказал он. — Красивый конь, да еще породистый, — прекрасное зрелище, но когда наездник выделывает на нем головоломные штуки — тут я просто прихожу в восторг. В гимнастическом цирке замечательные наездники, чего только не вытворяют! Должно быть, немало женщин и девиц бросают им букеты неспроста…

Тут уж я откачнулась от него. Он так говорил, словно проведал про мои свидания с несчастным Лучиано! Букетов я не бросала, так низко не пала, однако на свидания бегала и даже нарисовала портрет итальянца, который стал теперь уликой против меня.

— Да, наездники превосходные, но и лошади, вы понимаете, главное все-таки лошади… — я все пыталась подступиться к главной своей цели и насилу додумалась, как это сделать. — Многие господа вечером в свободные дни приходят посмотреть на репетиции и засиживаются в цирке допоздна, особливо когда де Бах или его сыновья школят липпицианов. Не в мире лошади лучшей, чем липпициан! Только он проделывает все экзерсисы венской школы в идеальном виде! Его специально таким растили — с мощными ногами, с природной способностью быть в сборе. Мне кажется, многие мечтали бы приобрести липпициана. Но и видеть репетицию — тоже любопытно…