Современная французская новелла - Андре Дотель

Он направился в сторону лужайки за оградой. Похоже, иногда событиями управляет злой дух. По всей вероятности, все, что последовало за этим, было видно с какой-нибудь точки шоссе, которое описывало в этом месте широкую дугу. Так или иначе, но дорожная полиция — двое жандармов на мотоциклах — появилась как раз в тот момент, когда Пьер, прислонив лестницу к проволочной ограде, стал на нее влезать. Приблизившись, они окликнули его и велели сойти на землю. И тут вмешался Гастон. Несколько минут они объяснялись, размахивая руками. Потом один из жандармов, пристроившись на крыле машины, начал для проформы составлять протокол, а Гастон тем временем убрал лесенку на место. В конце концов жандармы оседлали своих железных коней и удалились — эдакие рыцари судьбы, — и машина покатила дальше, в сторону Лиона.

После затянувшейся паузы Пьер, сидевший за рулем, заговорил первым:

— Видишь вон ту деревню? Всякий раз, проезжая мимо, я вспоминаю родные места. Эта приземистая церквушка и дома, сгрудившиеся вокруг, напоминают мне наш Пралин, возле Пюи-де-ля-Шо. Вот это и есть настоящая глубинка Оверни. Страна коров и угольщиков. Лет двадцать назад люди и скотина жили там под одной крышей. В глубине дома — стойло для коров, налево свинарник, направо курятник с падающей заслонкой, чтобы выпускать птицу. У окна обеденный стол, а по обе стороны две большущие кровати, где укладывается на ночлег все семейство. Так что в зимнюю пору не пропадает ни чуточки тепла. Но зато какой дух, когда нырнешь в дом с улицы! Хоть ножом режь!

— Но ведь ты сам-то этой жизни не изведал, ты слишком молод, — возразил Гастон.

— Верно. Но я там родился. Это все… как бы пояснее выразиться… у меня в крови. И я иногда спрашиваю себя, а может, я еще не вполне от всего этого оторвался. Это словно родная почва. Как утоптанный земляной пол в доме. О плитке или досках у нас в деревне и не помышляли. А коли так, при входе не надо было вытирать ноги. Лепешки глины, налипавшие в поле на подошвы, превращались на земляном полу в сплошное месиво. Так что больше всего я ценю в нашей профессии возможность работать в мокасинах на пластиковой подошве. А между тем жизнь в деревне имела не только плохие стороны. Например, там топили дровами и готовили еду в печи. Что ни говори, а это совсем не то, что газ и электричество, которые появились у нас после того, как моя старушка овдовела и поселилась в Буллэ. То было живое тепло. А разнаряженная рождественская елка…

Гастон стал терять терпение.

— Зачем ты мне все это рассказываешь?

— Зачем? Да почем я знаю. Затем, наверное, что сам все время об этом думаю.

— Хочешь, я тебе кое-что скажу? Думаешь, ты выкинул этот номер с лестницей, чтобы пойти и чмокнуть Маринетту? Дело не только в этом. Главным образом в том, чтобы вырваться с автострады и вернуться к себе в Пралин возле Пюи или как это там называется.

— Заткнись! Что ты во всем этом смыслишь?

— По-твоему, если я родился в Пантене, значит, мне не понять, что тебя разбирает крестьянская тоска по земле?

— Ты так думаешь? Если б я сам в этом хоть что-нибудь понимал… Нет, честное слово, жизнь временами становится чересчур сложной.

— А по субботам? Вы ходите на танцы?

Пьер предпочел бы посидеть рядом с Маринеттой и помолчать, но эта решетка, в которую он вцепился пальцами, разделяет их, и они вынуждены хоть о чем-то говорить.

— Да, иногда, — уклончиво отвечает Маринетта. — Только ходить далеко. В Люзиньи ведь танцев не бывает. Так что мы ходим в Бон. Родители не очень любят отпускать меня туда одну. И стараются, чтобы со мной шла соседская дочка. Жанетта — девушка серьезная, и, когда я с ней, они спокойны.

Пьер размечтался.

— Как-нибудь в субботу я заеду за вами в Люзиньи. И мы вместе скатаем в Бон. И Жанетту прихватим с собой, раз уж такое дело.

— Вы заедете за мной на своей сорокатонке? — удивилась Маринетта, которая мыслила весьма трезво.

— Нет, конечно. У меня есть мотороллер. Триста пятьдесят кубиков.

— Втроем на мотороллере мы не усядемся.

Наступила удручающая пауза. Пьер считал, что девушка отнеслась к его предложению без особого восторга. А может, наоборот, ей так хотелось, чтобы все это свершилось поскорее, что она заранее старалась предугадать все возможные препятствия.

— Но ведь танцевать можно и тут, — вдруг произнесла Маринетта.

Пьер не понял.

— Здесь?

— Ну да, у меня с собой маленький транзистор, — пояснила она и, наклонившись, отыскала в высокой траве приемник.

— А как же решетка?

— Есть танцы, которые кавалер и дама танцуют на расстоянии. Джерк, например.

Она включила транзистор. Полилась нежная музыка в замедленном ритме.

— Это джерк? — спросил Пьер.

— Нет. Скорее вальс. Ну так попробуем?

И, не дожидаясь ответа, она закружилась с транзистором в руке на глазах у оцепеневшего Пьера.

— Ну так вы танцуете или нет?

Сначала неуверенно, потом все более и более отдаваясь танцу, он стал вторить ей. Гастон, который отправился на поиски своего напарника, не реагирующего на все его гудки, застыл в изумлении, еще издалека увидев эту сцену — странную и грустную: парень и девушка, в расцвете юности, танцевали венский вальс вместе, несмотря на то, что решетка с колючей проволокой разделяла их.

Когда они снова двинулись в путь, за руль сел Гастон. Пьер протянул руку к приборной доске и включил радио. Полилась музыка — вальс Маринетты. Она унесла Пьера назад, словно на крыльях светлой мечты. Ему казалось, что картины природы, проплывавшие мимо, чудесным образом сливаются с этой музыкой, как будто что-то роднило цветущую Бургундию и императорскую Вену Штрауса. Перед его взором проплывали старинные здания, величественные и благородные, пологие холмы и луга, поросшие весенней травкой.

— До чего же тут красиво, — наконец произнес Пьер. — Странное дело, я проезжал тут уже много раз, но никогда этого не замечал.

— А все музыка, — объяснил Гастон. — Так же как в кино… Если музыка подходит к тому, что показывают на экране, сразу чувствуешь все иначе.

— И потом еще ветровое стекло… — присовокупил Пьер.

— Ветровое стекло? Как прикажешь тебя понимать?

— Видишь ли, оно отгораживает от нас пейзаж.

— Тебя послушать, выходит, что ветровое стекло только для того и поставлено, чтобы отгораживать пейзаж?

— В некотором смысле, да. Сквозь него окружающая природа кажется красивее. Только я, наверное, не сумею объяснить, почему так получается.

И, немного подумав, он добавил:

— Впрочем, кажется, сумею…

— Ну так давай, объясняй. Почему это ветровое стекло делает пейзаж красивее?

— Мальчишкой я любил ходить в город и глазеть на витрины. В особенности под рождество. В витрине все было так красиво разложено на бархате — с гирляндами и еловыми веточками. А стекло — оно отгораживает тебя от всего этого, мешает потрогать руками. Когда же входишь в магазин и просишь, чтобы тебе показали какую-нибудь вещь с витрины, она сразу кажется уже не такой красивой. Она потеряла свою прелесть — понимаешь, что я хочу сказать? То же самое и с ветровым стеклом: получается, что пейзаж как бы отгорожен от тебя витриной. Все очень красиво, но трогать нельзя. Может, поэтому он и кажется таким красивым.

— В общем, — заключил Гастон, — если я тебя правильно понял, автострада вещь хорошая, но только для глаз. Нельзя останавливаться, нельзя протягивать руку. Трогать запрещается!

Гастон умолк. Ему хотелось сказать что-то еще, закончить свою мысль, но он колебался. Ему было жаль слишком наседать на этого парня, такого молодого и такого неприспособленного к жизни. Наконец он все же решился и негромко произнес:

— И вот еще какая штука. Автострада, она не позволяет прикоснуться не только к пейзажу. К девушкам тоже. И пейзаж за ветровым стеклом, и девушки за оградой — это все точно в витрине. Трогать запрещается! Вот что такое автострада.

Пьер сидел, никак не реагируя на его речи, и это выводило Гастона из себя.

Наконец он взорвался.

— Скажешь, я не прав? — прорычал он.

Пьер вздрогнул и растерянно посмотрел на него.

Огромная, неподвижная тень машины вырисовывалась на фоне неба, усеянного яркими звездами. Тусклый свет освещал кабину. Гастон в ночном облачении, водрузив на нос очки в металлической оправе, погрузился в чтение романа. Пьер, который вытянулся на диванчике, никак не мог уснуть.

— Что ты делаешь? — сонным голосом спросил он.

— Не видишь, читаю.

— Что именно?

— Ну, если мы начнем разговаривать — чтению конец. Либо болтать, либо читать. А до того, как ты заговорил, я читал роман. «Венера песков» называется.

— «Венера песков»?

— Ну да. «Венера песков».

— Ну и о чем же там речь?